Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

по поводу чего-то, что целиком зависит от эмоций…

Анна открыла глаза:

— Что ты делаешь?

— Ничего-ничего.

— Что ты там рисуешь? Ну-ка покажи!..

Она рассматривала его каракули искоса, чуть насмешливо, пытливо. «Интересно, что сказал бы по этому поводу психоаналитик? — думала Анна. — Этот человек полон комплексов. Кто знает, что делается в его мозгу, который был и остается мозгом ешиботника? Ну а что происходит в моем мозгу?..» Грейн и Анна взяли для этой поездки спальные места в купе, но сейчас, днем, сидели в обычном вагоне. Анна взяла Грейна за руку:

— Мы едем, не так ли?

— Да, дорогая. Это факт.

— Я сама не верила, что до этого дойдет…

— Я молю Бога только об одном: чтобы Лурье не наделал глупостей.

— Что бы он ни натворил, это не твоя вина. Никого нельзя заставить любить. И никого нельзя заставить жить…

— Я не хочу никого доводить до самоубийства.

— Он будет жить, он будет жить… Он слишком любит себя самого. Я больше боюсь за папу. Я тебе кое-что скажу, только не пойми меня превратно: я готова пожертвовать им ради тебя.

— Это страшные слова!

— Это чистая правда…

Грейн и Анна обладали друг другом вчера и позавчера, все время с тех пор, как она к нему пришла, но они желали друг друга опять и опять. Последние слова Анны снова разожгли желание. Анна бросила на Грейна полуумоляющий-полувопросительный взгляд. Она придвинулась к нему, прижала свое колено к его колену. У телесного влечения есть свои собственные законы. Ему по вкусу осквернение святынь, ниспровержение авторитетов. Оно коренится в тех же самых темных местах, из которых вырастает злодейство… Какое-то время они сидели молча. Грейн, казалось, прислушивался к собственным потаенным мыслям. Лея никогда не говорила ничего подобного. Она всегда была матерью. Даже до рождения детей. Что касается Эстер, то в последние годы она стала клубком обид, претензий, сожалений. Слишком много говорила о смерти. Была какая-то логика в том, что он, Грейн, должен был оставить как Лею, так и Эстер и взять Анну. Она готова к чувственной игре. У нее есть для этого все: молодость, сила, фантазия… Но может ли он оправдать то, что совершает? Несмотря на все замысловатые объяснения и философские рассуждения, он знал, что поступает плохо, действует вопреки воле Создателя. Что стало бы, если бы то, что делает он, Грейн, превратилось в норму, правило? Исчезла бы семья, исчезло бы отцовство. Все женщины стали бы блудницами, все мужчины — развратниками.

2

Сразу же после ужина Грейн и Анна пошли в спальное купе. Ни он, ни она не спали в предыдущую ночь больше трех-четырех часов. Было как-то странно идти ложиться спать в мчащемся экспрессе, по дороге к теплому климату, туда, где растут пальмы и апельсины. За ужином Анна заказала шампанское. Это был, как она утверждала, первый день ее медового месяца. Она пила и становилась легкомысленной. Она шутила с официантом, заговаривала с парочкой, сидевшей за соседним столиком. Слишком много смеялась. Анна говорила по-английски свободно, но с немецким акцентом. Американцы, сидевшие в вагоне-ресторане, обменивались взглядами. Эта дама, бежавшая от Гитлера, носила бриллиантовые сережки и кольцо с крупным бриллиантом. Ее плечи прикрывала меховая накидка. Было трудно поверить, что миллионы таких, как она, людей сожгли в печах, отравили газом. Анна чокнулась с Грейном и громко сказала пожилой даме, сидевшей напротив:

— Я ждала этого дня двадцать лет!..

— Прошу тебя, Анна, не устраивай такого шума! — шепнул ей Грейн.

— Что ты дрожишь? Быть счастливой разрешается!..

Они вошли в купе. Завтра утром они окажутся в Майами. Было еще рано, не позже девяти часов вечера, но целый день поездки, обильные трапезы, вино и страх столкнуться со знакомыми вызывали усталость, желание спрятаться, новый интерес друг к другу. Они закрыли дверь — свободны. Они выключили свет и бросились в объятия друг друга со страстью, поразившей их самих. Их уста слились и оставались в таком положении долго, очень долго, как будто они забыли, как можно разъединиться. Казалось, что их рты молча борются между собой, готовые проглотить друг друга вместе с языком, нёбом, глоткой. В том, как целовалась Анна, ощущалась сила. У нее был звериный укус. Они стояли в темноте, как два волка, сцепившихся мордами. А снаружи проносились хлопковые поля, табачные плантации, огни домов и фабрик. Тепловоз не свистел, в отличие от прежних паровозов, а издавал мощный гудок. Даже в пылу страсти Грейн ощутил гордость за человеческий род, за хомо сапиенс, который вылез из пещеры и ради своего удобства заставил работать скрытые силы природы. Они с Анной представляли собой некий эксперимент в области гедонизма, попытку достичь за минимальное время максимальных впечатлений…

Они не разделись, а сорвали друг с друга одежду. Грейн совсем недавно читал предварительный отчет о еще не опубликованном исследовании, согласно которому мужчина достигает своей максимальной зрелости к пятнадцати или к шестнадцати годам, но то, что происходило между ним и Анной, опровергало этот вывод. Анна пробуждала в нем такую мужскую силу, какой, казалось, у него никогда прежде не было. Как можно вообще измерить силу, приходящую из самых глубин подсознания, представляющую собой, по сути, не явление, а вещь в себе? Эти двое издавали рычание, напоминавшее рычание дизельного локомотива: крик существ, соединяющихся со Вселенной, сливающихся с ее целями, ее силами. Анна снова и снова повторяла одни и те же слова: «Я тебя люблю! Я тебя люблю! До смерти! До смерти!..» Она заговорила с ним по-польски, как в те годы, когда он был ее учителем и помогал ей делать уроки. Она говорила ему странные и растрепанные слова, вырывающиеся у человека, когда он обнажен физически и духовно: отрывочные фразы, дикие преувеличения, повторы. Здесь встретились не они — Грейн и Анна, — а некие высшие силы проникли через них в тайну духовного магнетизма. Он и она были лишь посланниками, посредниками.

— Я хочу от тебя ребенка! — крикнула Анна.

Грейн заткнул ей рот, чтобы ее не услышали в коридоре.

Она оторвала его руку от своего рта и прохрипела:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я рожу от тебя сына!..

И укусила его за руку. Он явственно ощутил на руке отпечатки ее зубов.

Наконец они в изнеможении оторвались друг от друга и так и остались лежать. В полусне Грейну показалось, что это была пасхальная ночь после четырех бокалов[82] в доме его отца. Этот восторг не мог возникнуть ниоткуда. У него должен был быть какой-то