Живой Журнал. Публикации 2014, январь-июнь - Владимир Сергеевич Березин

я людей. Эх, приятно с тобой говорить, и жизнеутверждающе всегда, а пора, пора… Завтра надо быть милым и приветливым с дамами. Для этого, ты не поверишь, надо поспать, а иначе они скажут: ты будто с похмелья! Такшто допью и спать.

— И то верно, брат! Только говорят, что пьяным нельзя ложиться. Ты почитай, что ли, ну там писателя Лукьяненко про вампиров, а потом и спи.

Извините, если кого обидел.

13 марта 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-03-13)

Извините, если кого обидел.

13 марта 2014

История про то, что два раза не вставать (2014-03-14)

Искусствовед Паола Волкова по сути была поэтом.

То есть, не в том дело, что она писала стихи (этого я не утверждаю), но инструментыв её деятельности использовались весьма поэтическите.

Я заранее оговариваюсь, что, как известно, никого не хочу обидеть, но у меня очень странные впечатления от Паолы Волковой.

Так вот, не то, что бы у меня к ней были какие-то претензии, но всё время было ощущение такого Л. Н. Гумилёва от искусствоведения. Такой, извините, каши в голове, которая по принципу калейдоскопа сочетает понятия и термины. Все они, такие учёные (популяризаторы?) чрезвычайно обаятельны, и вот на этой обаятельности создаётся впечатление генерации смыслов.

У о. Тихона (Шевкунова) в книге, которую я не очень люблю, есть такой пассаж: «Историю зарубежного искусства у нас преподавала Паола Дмитриевна Волкова. Читала она очень интересно, но по каким-то причинам, возможно потому, что сама была человеком ищущим, рассказывала нам многое о своих личных духовных и мистических экспериментах. Например, лекцию или две она посвятила древней китайской книге гаданий «И-Цзин». Паола даже приносила в аудиторию сандаловые и бамбуковые палочки и учила нас пользоваться ими, чтобы заглянуть в будущее».

Это всё, конечно, прекрасно, но нет ли в таком искусствоведении некоторой спекуляции, когда обдумывание содержательного высказывания замещается эмоциональным удовлетворением от приобщения к как бы неизвестному.

Я сейчас поясню эту проблему.

Есть известный страх невежества у человека, путь даже и преуспевшего в своём деле. Все мы, выбрав своё занятие, через некоторое время начинаем хорошо разбираться в событиях, находящихся в узком коридоре личного знания. Но мы боимся своего незнания

Особенно если мы воспитаны на старом уважении к культуре.

И вот перед тобой разворачиваются быстро сменяющие друг друга картины калейдоскопа — щёлк-щёлк-щёлк — Джотто-Малевич-Корбюзье, и зачарованы ими. Но вот этот узор вдруг вторгается в область нашего знания, и мы видим, что именно этот конкретный кусочек узора никакого смысла не имеет. Просто красиво сказано. Но за нами ещё наше невежество, которое вкупе с любовью к красоте подталкивают нас к восхищению.

Но тут должно быть место для сомнения.

Филолог Чудаков писал про Виктора Шкловского, что дескать, хуйня, что он ошибался, но зато он был генератором смыслов, и Чудаков был, в общем, прав. Может, и с Паолой Волковой та же история — недаром поутру в моём телевизоре у Фёклы Толстой сидели Рост, Сергей Соловьёв и какой-то молодой режиссёр, и все они на разные лады её хвалили. Да и не одной этой мемориальной передачей мой кругозор ограничивается.

Понятно, что у Шкловского была старая школа — и очень квалифицированные друзья, с которыми он был в прочной связке.

Может быть, проблема именно во времени — в девяностые годы, скажем, образованных людей вообще стало меньше.

Меньше их стало в науке и в искусствоведении в частности. Поэтому спрос удовлетворялся так, а не иначе. Одновременно, чрезвычайно возрос спрос на искусствоведение прет-а-порте, от которого сразу приятно, к которому приобщаешься мгновенно. Собственно, как случилось раньше, в гумилёвские времена, с историей.

Мне скажут, что причудливый человек будит в творческом человек невидимые силы, и что Паола Волкова в семидесятые годы была для студентов-кинематографистов одним из немногих источников неподцензурных знаний.

Но если мы хотим, чтобы неважно кто (Волкова выступала и в телевизоре с циклом видеолекций, так что заведомо не для узкой студенческой аудитории), так вот, хотим, чтобы неважно кто узнал историю искусств, то это одно. А если мы хотим, чтобы у него возник творческий импульс — это совершенно другое. При подмене недоученный студент может решить, что он постиг историю искусств, а он лишь увидел гротескный номер, и запомнил его.

Запоминание это чревато большими обидами в будущем.

Собственно, я знал немало людей, выучивших историю по Льву Николаевичу Гумилёву, а потом столкнувшихся с недружелюбным Мирозданием. Произнесёт вслед учителю ученик: «Стрелы дальневосточных народов отличались тем, что они иногда бывали отравлены. Этот факт не был никогда отмечен современниками-летописцами, потому что он был военным секретом монголов» — так потом этот ученик может быть огорчён.

Дело не только в харизме, а в том, как работает знание прет-а-порте.

Человек получает порцию безусловного знания, подобного тому, как сейчас мне рассказывали о том, что Малевич в «Чёрном квадрате» давал нам отсылку к китайской культуре, а ещё жёлтый цвет с древних китайских времён символизирует Китай, потому там земля жёлтого цвета и китайцы жёлтые.

Оно, конечно, знание неподцензурное, но сродни открытиям Гумилёва.

Или (тут я уже гиперболизирую) искусствовед не имеет права произнести фразу «Орнаменты майя показывают нам, как преломилось влияние Палеоконтакта в графических образах того народа». А вот писатель — имеет. Но тогда и судить его надо, как писателя, а то он, перебегая между двумя статусами норовит быть ласковым телёнком, что двух маток сосёт. Или же историк на лекции не имеет права произнести «После Второй мировой войны многим нацистским преступникам удалось уйти от наказания пойдя на сотрудничество с победителями, бежав в Латинскую Америку или в Новую Швабию». Писателю можно — а вот историку нельзя.

Собственно, генеральная претензия к искусствоведению такого рода заключается в том, что вместо знания о предмете оно несёт потребителю знание о том, какие ассоциации этот предмет вызвал у учителя.

Когда Паола Волкова рассказывает о символике воды в картинах Леонардо, то надобно переспросить — это известное обстоятельство языка самого художника? Или это обязательный язык символов на картинах того времени? Или, может, эта идея пришла Паоле Дмитриевне в голову (прекрасно!), и теперь она рассказывает о ней как о данности.

Впрочем, временами Паола Волкова так и оговаривалась — но высокий процент таких оговорок может привести к перемене названия: не «История искусств», а «То, какие ассоциации вызвали предметы искусства у искусствоведа Паолы Волковой», что