Учебник рисования - Максим Кантор

Она была еще жива — и в то, что она умрет, Рихтер поверить не мог, он себе этого не мог представить. Жена была для него столь же неотъемлемым явлением природы, как ветер, солнце или дождь. Когда он представлял ее возможное поведение, то не ошибался — на тех же основаниях, на каких не ошибаемся мы, предполагая, что дождь — мокрый. Жена вела себя ровно так, как он и думал: кинулась к нему, встала между ними и бандитами, огрела главного негодяя по щеке. Татьяну Ивановну оторвали от него, стукнули спиной о стену, посадили на стул. Рихтер растерялся — он был уверен, что его жена сильнее всех.

Рихтера отодвинули в сторону, и он теперь видел жену через спины и бока чужих мужчин, возившихся в комнате. Жена глядела на него, на Рихтера, своими теплыми синими глазами и ничего не говорила. Может быть, хотела сказать, но не сказала. Потом глаза ее закрылись. Она сидела на стуле, боком привалившись к стене.

Рихтера потащили прочь из комнаты, а он смотрел на оставленную Татьяну Ивановну, и что-то сказало ему, что он должен смотреть на жену внимательно. Он упирался, вглядывался, видел все подробности ее лица, морщины и трещины кожи, тонкие губы, сжатые в линию, складку кожи на переносице, чистый лоб, седые волосы, прилипшие к вискам, — и слезы неостановимо катились из его глаз. Он упирался в дверях и не давал себя увести.

— Танечка, — сказал он жалобно, — Танечка.

И Сникерс шлепнул его по губам: молчи, дед.

— Танечка, — снова сказал Соломон Моисеевич. Тихо-тихо сказал, почти не слышно.

Люди вокруг него говорили громко: ну вот, теперь что делать прикажешь? Сюда уже перевозку не вызовешь. Почему это? Спросил! А бабку куда деть? Да хоть под кровать. Сам под кровать лезь! Дурак, раньше думать надо, руки распустил. А я — что? Я — что? Крайнего нашел? Значит, прямо в больницу, с рук на руки. А так делают? Почему нет? Если свихнулся. Надо, чтобы родня сдала. Подписывают бумажку, согласие родных, чтоб деда лечили. Врешь. Я соседа хотел в дурку сдать — не приняли. Говорят, пусть его мать нас попросит. Формальности, везде формальности. В сортир без справки не пойдешь, довели страну бюрократы. А если, допустим, нет у человека родни. Что, в больницу уже не возьмут? Скажут: помирай на улице, так получается? У нас вообще до людей никому дела нет, бумажку давай — а человек не нужен. В галерею отвезем — туда машину вызовем. В какую галерею? А к Поставцу, нормальный мужик. И перевозку пригласим. Скажем — свихнулся старик от искусства. Насмотрелся — и крыша поехала. А что, запросто может быть. У меня у самого там глюки начинаются. Глупости. Почему — глупости? Отвезли в галерею, перевозку вызвали — и порядок.

— Пошел, гад, — сказал Сникерс, — пошел, жидяра. — Он толкнул Рихтера в спину, пропихивая старика в дверной проем.

И Рихтер последним жалким взглядом поглядел на Татьяну Ивановну, но видел ее плохо, слезы заливали глаза. Танечка! Не слышит Танечка.

Вышли на лестницу, повлекли Рихтера вниз, причем сетовали на состояние лестничной клетки. Темно, тесно, кафель расколот. А еще интеллигенция. Лампочку вкрутить — вас нет. Что люди шею себе сломают, наплевать. Ну вот — как живут люди? Чисто свиньи, ей-богу! Пусть не себя — хоть бы других уважали. Хоть бы на Запад посмотрели, небось, по командировкам-то ездят. Поучились бы — и где люди живут, и как люди живут.

И вытащили Рихтера к машине, отогнали пинками дворовых псов — и откуда только берутся? Ловят их, ловят, а не переводятся по Москве паршивые дворняги. Пинка ей, суке, да прикрикнуть, да камнем вдогонку. Тварь шелудивая! Пошла! Пошла! Старика впихнули в машину, зажглись фары, вырвало лучом света из угла двора перевернутый мусорный бак — убирать научимся когда-нибудь? Эх, русский мужик! Чай, свое, не чужое, а все равно: так засрут — не наступишь. Я у себя во дворе объявление повесил: не сорить! Сорвали, алкаши! А, что без толку говорить, рули давай. Такие у нас люди, что поделаешь.

Когда машина тронулась, ситуацию обсудили снова.

Какая галерея? Глупости не говори. Зачем галерея нужна? Художник ты, что ли? А если нет, что про галерею гонишь? Довезем до клиники, забашляем — и бумаг не надо. Дед, лечиться будешь? Ну, думал, в галерею заедем, посидим. Почему не поехать? Можно. Но уже потом: отдохнуть, погреться. Музыку включить? А ты чего слушаешь? Как что? «Эхо Москвы», конечно. Валяй.

Зажатый на заднем сиденье меж крепких потных тел, Рихтер впал в забытье — перестал следить за происходящим.

Так развивались события — и Струев не поспевал за их ходом. История (даже если то была не история в высшем смысле этого слова, а всего лишь цепь случайных неосознанных явлений) шла своим чередом — и вовсе не так, как это представлялось Семену Струеву, художнику-концептуалисту. Струев подъехал к жилищу Рихтеров уже тогда, когда Соломона Моисеевича Рихтера давно доставили в клинику, водворили в приемный покой, сунули дежурному врачу деньги, посмотрели на врача внимательно. Понимает ли врач? Или объяснить? Кажется, понимает.

III

Струев вошел в подъезд, поднялся в квартиру Рихтеров. Дверь была не заперта — он увидел беспорядок, поднял с пола окурок, потом прошел в кухню. Татьяна Ивановна была еще жива.

Татьяна Ивановна съехала со стула на руки Струеву. Он не удержал ее, тело стекло у него по рукам, и Татьяна Ивановна поползла на пол, мягко свернулась, ноги подогнулись к животу, и лицо ее сделалось вялым, белым и слабым. Струев смотрел, как она дышит; дышала она, едва приоткрывая серые тонкие губы. Серые губы одеревенели, почти не шевеля ими, она выговаривала слова. Иногда меж губ появлялся розовый пузырек — от внутреннего кровоизлияния. Пузырек покачивался на губах, потом лопался. Струев наклонился, чтобы слышать.

— Я ножик взяла, — сказала Татьяна Ивановна, — с розовой ручкой перламутровой. Паша подарил. Колбаску резать. Я хорошей колбаски купила. По два двадцать. Раньше по два двадцать была. Теперь по двести восемьдесят. Пугнуть хотела. Он моим же ножиком меня и пырнул. А я сама наточила. Как шило острый. А мне их пугнуть было надо. Их вон сколько. Ну, я ножиком.

— Понятно, — сказал Струев.

— Всегда сама. Все сама. Какой с него прок. Он и спорить не стал. Сказали ему: иди — он и пошел.

— Куда пошел?

— А куда велели. Привезли, потом увезли. Пришли, наследили. Соломон, он только со мной храбрый. У меня полы мытые. Я говорю, нечего грязь разводить. Ходят, пачкают.

Струев молчал, смотрел, как пузыриться кровь на губах Татьяны Ивановны. Вздулся пузырек, лопнул.

— Я им говорю, пошли вон. А не идут. Наглые. Пошел, говорю, вон, дурак.

— Правильно, — сказал Струев.

— Соломон — он себя защитить не может.

— Его увезли?

— Я сейчас. Поеду за ним. Больно. Заболела вот. Ты съезди за ним, Сенечка.

— Хорошо, — сказал Струев.

— В галерею повезли. К художникам. Он любит. Я говорю, гадость это. А он норовит к молодым.

— В галерею? — спросил Струев.

— К Сосковцу этому поганому.

— К Поставцу? — спросил Струев.

— Вот, к Сосковцу как раз повезли. Мало он украл. Теперь еще за мазню берет.

— Понятно, — сказал Струев.

— Есть такие. Им все — мало.

— Да, — подтвердил Струев, — есть такие.

— Нехорошо так. Без пальто, без беретки. Ты ему беретку отвези.

— Хорошо.

— Я говорю: как не совестно. На старика. И пугнуть хотела.

— Кто ударил? — спросил Струев из интереса.

— Усатый такой. Как сом усатый. Ударил меня, как Ласика. Мою лошадку так же запороли. В животик ножом — и запороли. Больно, Сенечка. Заболела я.

— А сколько их? — спросил Струев.

— Пятеро.

— Хорошо, — сказал Струев.

— И ботинок никто не снял. И ноги не вытер. Натоптали. Пять человек. Опять все мыть. А силы уже нет. В живот, как лошадку.

— Пятеро — это пустяки, — сказал Струев.

— Ты справишься, Сенечка?

— Ну конечно, — сказал Струев.

— Ты только себя побереги, Сенечка. Ты рисковый. Ты береги себя.

— Пятеро — это пустяки, — повторил Струев и улыбнулся, не разжимая губ, чтобы не пугать умирающую своим оскалом.

— Я тебе сейчас борщ согрею, — вдруг сказала Татьяна Ивановна, — в холодильнике осталась колбаска, ты съешь, вкусная, — и Струев понял, что она сейчас умрет.

— Хорошо, — сказал он.

— Боль легко терпеть, — говорила Татьяна Ивановна, — но, если очень больно, можно не выдержать. — Она замолчала, и Струев еще ближе наклонился к ней и увидел, что она умерла. Глаза закрылись, и легкое блаженное выражение растеклось по ее лицу. Рот ее улыбался.

Струев не испытал ни жалости, ни волнения. Как всегда, когда приходило время действовать, он не чувствовал ничего, что отвлекло бы внимание и не дало бы делать то, что надо сделать. Он выпрямился, подошел к столу, взял книгу, оторвал титульный лист. Это была «Философия истории» Гегеля, настольная книга старика Рихтера, опровергнутая им много раз. Струев написал поперек заглавия: «Галерея Поставца», написал адрес, положил лист посередине стола. Он заставил себя не торопиться, чтобы ничего не забыть. Вернулся к записке, дописал слово «подвал». Именно там, в подвале галереи, и проходят собрания либеральных деятелей. Струев понял, куда ехать. Проверил адрес — правильно ли написал. Правильно.