Учебник рисования - Максим Кантор

Струеву следовало остановиться, была еще возможность. Однако он останавливаться не стал. Напротив — он посчитал, что шахматная партия вошла в стадию эндшпиля, фигуры задвигались быстрее, и только. Дупель пропал — но он и не связывал надежд с Дупелем. Это заведомо, как он считал, была проигрышная комбинация. Да, Дупель проиграл несколько быстрее, чем ожидалось, значит — надо торопиться. Партия Дупеля еще цела — лидеры разбежались, но купленные депутаты на месте. Сыграем в них — и выиграем. Ему казалось, он видит всю партию, он выстроил интригу — остальное зависит от его быстроты и воли. Невозможно проследить за всем — какая-то часть плана неизбежно подведет, наплевать на нее. Этой фигурой можно пожертвовать, можно и той — лишь бы доиграть до победы. Главное — не останавливаться. Многие планы гибли от нерешительности. Вперед.

Все, что Струев совершал в тот вечер, он совершал, подчиняясь главному принципы своей жизни — победить любой ценой. Но победить он не мог.

В отлаженный механизм попадает камень, и машина ломается. Отнести ли данный случай к разряду случайностей? Вся жизнь Струева подготовила этот сбой, и когда он решился на последнее, отчаянное действие — ему лишь казалось, что он доводит свои мысли до конца, договаривает начатую фразу, на деле — он доламывал ту машину, которую некогда приводил в порядок.

Прежде всего, ошибкой было решиться на политический терроризм. В России политический терроризм ни к чему путному не приводил никогда, хотя проб было достаточно. Бомбы народовольцев, динамит Халтурина, удавка Нечаева, выстрелы Багрова, табакерка графа Палена — много ли от них было проку? Зло было — явное, несомненное. В конце концов, переворот большевиков — далек ли он от терроризма? И, вместе с тем, представление о том, что любой предмет, который не проходит в дверь, следует туда пропихнуть, сломав и покорежив сам предмет и дверь, — это неискоренимое российское представление о природе вещей приводит всякого российского романтика к авантюре. И деться куда?

Ошибкой было делать ставку на Рихтера. Что за безумная фантазия — понадеяться на безумного старика? Струев огляделся — и никого лучше не нашел. Впрочем, любое российское преступление против порядка выдвигало в качестве оправдания несуразную идеологию, как правило — гуманистическую. И Струев совершил именно эту ошибку и — совершив ее — все свои следующие поступки совершал, уже исходя из этой ошибочной посылки. Не следовало относиться к семейству Рихтеров серьезно, не следовало позволять себе их любить. Стоит впустить в себя эту разрушительную, неразумную силу — и пропало дело.

Ошибкой было полюбить Инночку, а через нее проникнуться симпатией к Рихтеру. Раньше он себе такого не позволял. Что ему пожилая барышня с фантазиями? Что ему семейство амбициозных интеллигентов? Струев презирал таких людей в принципе — и вдруг полюбил.

Ошибкой было — довериться Кузину. От Кузина можно было ждать любой глупости — просто в силу рыхлости кузинского характера. Конечно, предположить, что Борис Кириллович отважится на преступление и тем самым раскроет карты раньше времени, Струев не мог. И все же разговор с Кузиным был очевидной глупостью. Потребность поговорить, убедить собеседника, найти оправдания для собственных поступков — эту интеллигентскую потребность Струев всегда высмеивал. И однако повел себя именно как интеллигент.

Ошибкой было давать взятку депутату Середавкину. Середавкин не отказался от денег, деньги взял, но сообщил о них куда следует. Деньгами, разумеется, пришлось делиться — умудренный жизнью Середавкин пошел на это. Впрочем, он не чувствовал себя предателем: Середавкин предупредил Струева, что предпочитает всю сумму наличными и сразу. Любое отклонение от договоренности отменяет контракт, то был принцип депутатского бизнеса. Хочешь решить вопрос неси все сразу, обещания никому не интересны. Депутат Центрального округа, одномандатник, либерал, Середавкин, по замыслу Струева, должен был сложить полномочия, уступив пост старику Рихтеру — и, проведя досрочные выборы в своем округе, добиться для старика полномочий. Денег, присланных Гузкиным из-за границы (а Гузкин специально оговорил, что сможет доставлять средства постепенно — по двести тысяч), едва хватило на первоначальный взнос депутату — и депутат не чувствовал себя особенно обязанным. Деньги были присланы Гузкиным в ящиках антикварной мебели, что регулярно доставлялись Плещеевым из Лондона. Немецкий пломбированный вагон с вождем пролетарской революции — или ящики, набитые мебелью красного дерева, — на службу революции все годится. Депутат Середавкин взял аванс и поморщился: он обозначил свою цену в миллион. Струев посулил ему миллион — и это была очевидная ошибка: выдавать частями. Сам виноват.

В то самое время, когда Струев полагал, что подготовил все направления и задействовал все силы, — он уже был обречен. Однако мало этого, он продолжал множить ошибки.

Ошибкой было ехать к Рихтеру после разговора с депутатом Середавкиным. Струев собирался ехать к Луговому — и убить его; следовало спешить. Однако по пути Струев решил остановиться у Рихтеров и подготовить старика к завтрашней речи в парламенте. Разговор с Рихтером, поездка на Малую Бронную улицу, визит в Партию прорыва — очередность была неверна.

Наконец, последней и, как показали события, роковой ошибкой было довериться свидетельству Татьяны Ивановны. В свои последние минуты Татьяна Ивановна сообщила Струеву местонахождение Рихтера и указала пункт неверно. Впрочем, Струев заговорил с ней тогда, когда она уже мало что соображала. Надо было понять, что она ошибается — а Струев не понял.

II

Когда Татьяна Ивановна вышла открывать, она сказала людям, доставившим Рихтера домой:

— Ботинки-то снимите. Не на вокзале. Ишь, грязи понатаскали.

Татьяна Ивановна винила во всем старика Рихтера, его склонность к разгульной жизни и нездоровым удовольствиям.

— Где ты такую компанию только нашел, Соломон, — сказала она, поджав губы. — Ну, тебе волю дай, ты еще не таких ярыжек приведешь. Совесть совсем потерял. На вокзале этих бандитов подобрал? Ну, что уставились? Стыдно? Стыда у вас никакого нет. Ботинки, говорю, снимайте. Кто пол-то мыть будет? Ты, что ли? Ишь, харю отъел.

Никто из вошедших не произнес ни слова, Соломон Моисеевич растерянно смотрел на жену, усатый неприятный человек держал Рихтера за руку — и держал его крепко. Татьяна Ивановна поняла, что ситуацию оценила неверно: Соломон не приводил домой алкоголиков с вокзала, происходит что-то иное. Она насупилась и сделала шаг вперед.

— Ты чего ему в руку вцепился, сом усатый? — адресовалась она к высокому усатому мужчине. — А ну, отпусти. Отпусти, я сказала.

Усатый мужчина руку Рихтера не отпустил, и Татьяна Ивановна слов больше не тратила — она стукнула усатого по руке. Видимо, удар был чувствительный, поскольку крупный мужчина вскрикнул.

Что произошло дальше, никто никогда не узнает, а со слов Рихтера рассказать затруднительно. Усатый мужчина толкнул Татьяну Ивановну в грудь, и Татьяна Ивановна пошатнулась. Однако не упала, выпрямилась, и, примерившись, ударила раскрытой ладонью мужчину по лицу. Соломон Моисеевич почувствовал, что его руку отпустили. Он примерно представлял себе, что так и будет. Сейчас Таня стукнет второго, потом третьего, и они испугаются. И как не испугаться? Соломон Моисеевич видел, как Татьяна Ивановна дала пощечину мужчине по прозвищу Сникерс, как она угрожала вошедшим, как сцепилась с усатым мужчиной. Ее ударили в ответ, и она села на стул. Два раза она вставала, а потом, когда ее ударили очень сильно, повалилась на стул боком — и уже не шевелилась.

Она была еще жива — и в то, что она умрет, Рихтер поверить не мог, он себе этого не мог представить. Жена была для него столь же неотъемлемым явлением природы, как ветер, солнце или дождь. Когда он представлял ее возможное поведение, то не ошибался — на тех же основаниях, на каких не ошибаемся мы, предполагая, что дождь — мокрый. Жена вела себя ровно так, как он и думал: кинулась к нему, встала между ними и бандитами, огрела главного негодяя по щеке. Татьяну Ивановну оторвали от него, стукнули спиной о стену, посадили на стул. Рихтер растерялся — он был уверен, что его жена сильнее всех.

Рихтера отодвинули в сторону, и он теперь видел жену через спины и бока чужих мужчин, возившихся в комнате. Жена глядела на него, на Рихтера, своими теплыми синими глазами и ничего не говорила. Может быть, хотела сказать, но не сказала. Потом глаза ее закрылись. Она сидела на стуле, боком привалившись к стене.

Рихтера потащили прочь из комнаты, а он смотрел на оставленную Татьяну Ивановну, и что-то сказало ему, что он должен смотреть на жену внимательно. Он упирался, вглядывался, видел все подробности ее лица, морщины и трещины кожи, тонкие губы, сжатые в линию, складку кожи на переносице, чистый лоб, седые волосы, прилипшие к вискам, — и слезы неостановимо катились из его глаз. Он упирался в дверях и не давал себя увести.