Грозная дружина - Л Чарская

- Иннис-Алла... - прозвенел, как надорванная струна домбры, его разом упавший голос. - Иннис-Алла, за что караешь меня?..

И крупные слезы, одна за другою, потекли из слепых глаз хана.

А внизу, под горой, происходило что-то невообразимое. Татары и дикая югра беспорядочно бежали мимо засеки к Искеру. Русские преследовали по пятам, кроша, как месиво, бегущих. Опережая всех, группа всадников мчала безжизненное тело Мамет-Кула к столице.

- Отец, спасайся!.. Спасай всех жен и детей!.. Кяфыры ворвутся сюда... Не медли, повелитель!..

И оба царевича, Абдул-Хаир и Алей, взяв под руки слепого хана, пытались посадить его на лошадь.

Но Кучум медленно отвел их руки и, качая головою, произнес:

- Искером я правил - в Искере и умру... Оставьте меня, дети... Одни спасайтесь... О, Бекбулат, и ты, Едигер, вы, убитые мною, не тщетно взывали вы о мщеньи Аллу!.. - заключил он и, бросившись на землю, стал биться головою об утес.

В ужасе и трепете стояла свита. Минуты были дороги. Медлить не приходилось. Русские каждую секунду могли нагрянуть сюда, и тогда гибель ждала всех без исключения... Окружающие Кучума знали это, но молчали, не смея нарушить взрыва отчаяния своего повелителя. И вот приблизилась к обезумевшему отцу красавица Ханджар.

- Любимый... - произнесли с трепетом ее побелевшие губы, - бежим отсюда... Искер возьмут... Пусть возьмут все наши сокровища и богатства, но твоя слава останется тебе, повелитель... Хан Кучум останется ханом... В вольных степях Ишима мы разобьем новые юрты и кликнем клич всем народам сибирским, всем племенам. Они стекутся к тебе, отец, и тогда, тогда, клянусь, гибель кяфыров упоит нас сладким мщением. И ты вернешься в Искер могучим ханом, отец... Ты вернешься!..

Чем-то властным, уверенным и смелым звучал голос царевны. Что-то пророческое чудилось в нем. Старый Кучум поднял голову. Его слепые глаза разом высохли. Лицо прояснилось.

- Ханджар, сокровище души моей... Твои уста мне шлют утешение и сладость... Нет... Не погиб старый хан... жив Кучум... и о нем вы услышите не раз, проклятые кяфыры... - заключил он, грозно потрясая руками над седой головой. - В путь, дети и друзья! И да хранит нас Алла от всего дурного!

И, прижав к сердцу любимицу-дочь, он стал быстро и бодро спускаться с горы.

Жены, дети и свита последовали за ним. Чувашья гора опустела. Костры догорали на ней. Снизу, с долины, доносились крики победителей и вопли побежденных. Над костром, точно каменная статуя, темнела одинокая фигура. В бледном лице не было ни кровинки. Как у мертвой, иссиня-желто было оно. Только глаза горели, как уголья, и сыпали пламя. Это была Алызга.

- Великий Урт-Игэ, - глухим, мертвящим душу голосом роняла она, - я прогневила тебя, великий дух Ендырского потока... Обреченной жертве твоей дала свободу и жизнь. Зато ты покарал меня, великий, отнял брата, отнял счастье и покой, а Ханджар, любимую мою госпожу, сделал нищей беглянкой... Велик гнев твой, могучий... Но я попытаюсь умилостивить тебя, всесильный дух. За одну непринесенную жертву я погублю во славу твою десятки, сотни кяфыров... И если... если мне не удастся это, клянусь, за жизнь пленника отдам тебе свою жизнь, великий, грозный Урт-Игэ!

И, сказав это, она упала навзничь и долго лежала распростертая у самого костра. Потом вскочила на ноги и кинулась догонять уже затерявшихся в наступивших сумерках беглецов Искера.

Со славой кончилась для казаков Искерская решительная сеча. Но не радовала их эта победа. Около половины дружины полегло безмолвными трупами на берегу Иртыша.

Оставшиеся в живых были все почти переранены и утомлены настолько, что не пытались даже преследовать бежавшего врага, а, войдя в городок Атик-мурзы, расставили сторожей и легли спать, не думая о том, что ожидало их утром. Проснувшись с зарею они с почестями схоронили своих мертвых товарищей, зарыв их на песчаных откосах берега реки. Целые три дня рыли бесконечные могилы казаки. На четвертый решили, собравшись с силами, двинуться к Искеру.

- Надо думать, засаду устроил лукавый Кучум, - размышляли они, осторожно приближаясь к сибирской столице, каждую минуту ожидая нападения притаившихся за его валом татар. Но мертвая тишина царила в Искере. Удивленные казаки вошли в город. Он был пуст. Дома, сложенные из дерева, нежженого кирпича и глины, были покинуты обитателями. Покинуты были и царские сокровища Кучума, золото, серебро и дорогие меха.

Обрадованные казаки с жадностью накинулись на добычу. Она явилась хоть отчасти наградой за понесенные труды.

Но вскоре приуныла храбрая дружина. И золота, и серебра, и мехов, всего вдоволь, а самого необходимого - хлеба - не осталось в покинутом городке. Голод и смерть грозили победителям. В соседние урманы нельзя было и думать идти за дичью на охоту - они кишели воинами Кучума.

Грусть и уныние воцарились в Искере. И самое взятие сердца Сибирского ханства, столицы Кучума, не радовало теперь, казалось, казаков. Не радовало и самого Ермака. Все сумрачнее и озабоченнее становилось лицо атамана. Положение, в котором очутилась после столь тяжелых трудов, после стольких потерь его любимая дружина, беспокоило храброго вождя. Что предпринять теперь казакам, как спасти уцелевших в боях храбрецов? Уже четыре дня провели они голодные в Искере. Последние съестные запасы пришли к концу. Орлиные очи атамана невольно устремлялись в синюю даль степи, за стену городка, как будто там искали разрешения мучившей его заботы.

И действительно, в самую тяжелую минуту помощь пришла оттуда совершенно неожиданно.

Однажды, стоявшие на сторожевых постах голодные, полусонные часовые заметили вдали большую толпу дикарей. Не то вогуличи, не то остяки приближались к Искеру. Дали сигнал, поднялась тревога. Первою мыслью казаков было схватиться за оружие и достойно встретить незванных гостей. Но вдруг, к их удивлению, от толпы отделилось несколько человек и выступило вперед. Делая какие-то знаки, размахивая руками и крича что-то непонятное на своем гортанном языке, они направились к городку. По их знакам и жестам видно было, что у них были мирные намерения. Вот они быстро повернули к городским воротам, продолжая делать свои непонятные знаки. Теперь уже хорошо можно было рассмотреть остяцкие скуластые лица, косо поставленные глаза, смуглую, загорелую, желтую кожу. Когда остяки приблизились к ожидавшей их толпе казаков, Ермак выслал к ним навстречу толмача-татарина.

- Передай бачке-атаману, - обратились они к толмачу, - что мы пришли от остяцкого князя, который прислал богатый ясак в виде съестных припасов в дар русским и кроме того хлеб и дичь всякую, и все, что вам нужно, и желает жить с русскими дружно.

Толмач все это тотчас же передал Ермаку.

Тогда атаман, окруженный горстью своих, сам вышел к остякам.

Послы низко-низко, до самой земли поклонились ему, сложив на груди свои руки.

- Ты прогнал Кучума, нашего бывшего хана, господин, и стало быть станешь новым ханом ныне в этой земле, - говорил через переводчика вождь отряда, - и мы отныне тебе ясак платить будем, не обижай только нас, мирных югорских людей.

Ермак принял дары, явившиеся как нельзя кстати, обласкал неожиданных гостей и отпустил их с миром обратно в их кибитки, обещая им свою защиту и помощь во всякое время от врагов.

Вскоре стали стекаться к Искеру и другие мелкие кочевые и оседлые народцы, несли ясак и отдавались в подданные "белому салтану" [русскому государю].

Ермак принимал их милостиво и отпускал на свободу, обещая им свою защиту.

Вскоре вокруг Искера выстроились новые юрты мирных бурят и остяков. Искер делался все люднее и населеннее. И слава великодушного и милостивого батыря Ермака все росла и увеличивалась с каждым днем, разлетаясь далеко по окрестным улусам и селеньям...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1. В РУССКОМ ИСКЕРЕ. - АБАЛАЦКИЕ ЖЕРТВЫ. - МЕСТЬ ЕРМАКА

Яркий зимний денек. Белый дедушка-морозец разукрасил инеем кедры, пихты, кусты боярышника и саваном накрыл окрестную широкую, как приволье, белую степь, накинул ледяные путы на бойкий, гремучий Иртыш. И замолк Иртыш, и перестал сказывать свою смелую, звонкую, гремучую сказку. Холодно стало кругом.

Чистенько выстроенные из тесовых бревен домики нового, теперь русского, Искера выглядели празднично и нарядно, умытые снегом, принаряженные в его лебяжий убор. Солнышко колючее, не греющее, но яркое, как взор искрометный далекого заоблачного богатыря, будто в сговоре с дедом-Морозом, и не думало пригревать людей. Стужа все крепчала и крепчала.

Мириады солнечных искр играли на белых сугробах. Алмазами, рубинами, топазами и изумрудами отливали они. Словно богатая невеста, убранная в залитый самоцветными каменьями летник, выглядела степь. И дремучие окрестные тайги принарядились тоже: серебряным инеем, жемчужною пылью украсил их затейник-мороз.

На тесовый рундук одного из новых, чистеньких и нарядно выглядевших изб вышли Ермак и Кольцо. В теплых медвежьих шубах, в трехгранных остяцких шапках с наушниками и в меховых валенках они не чувствовали стужи, точно карауливший их появление на улицу дедко-Мороз, только шутя наскочил, налетел на них, ущипнул за щеки, за нос, запушил бороды своей белой пудрой, кинул, играя, алый румянец в лицо.