Гильотина в подарок - Анатолий Ковалев

– Может, поделишься?

– Потом, Антоша.

«Потом» настало в запущенной гостиной, когда они ждали ребят из МУРа.

Елизарыч не вмешивался в их спор, сидел, постукивая палочкой о ножку стола, и мечтал поскорее отправиться домой. Ему давно пора было на боковую.

– Я не подозреваю тебя в соучастии…

– Спасибо и на этом!

– Пойми ты, осел упрямый, не бывают два раза подряд случайности! Кто-то тебя тыкает носом в жертву! Именно тебя! Понимаешь? Не меня! Не Престарелого! Тебя, остолопа! И эти опусы, я уверен на все сто, пишутся тоже для тебя!

– Зачем, Костя?

– Это уже другой вопрос! Надо сначала ответить на первый.

– Как ты узнал про Констанцию Лазарчук? Кто тебя вывел на нее? Кто тебя вывел на эту бабу? Ты хочешь, чтобы я все отдал муровцам-тимуровцам? Ты дождешься!

Аргумент-угроза был веским.

– Хорошо, – ударил ладонью по подлокотнику кресла Еремин. – Давай разбираться по порядку! Начнем с меня. В сегодняшнем отрывке меня заинтересовали балерина и мертвый ребенок. Это тоже, как ни фантастично выглядит, из реального мира.

И он рассказал Полежаеву о деле двухмесячной давности – о мальчике, задушенном в загородном доме бизнесмена Грызунова, и о погибшей вскоре в автокатастрофе его жене-балерине.

Он рассказывал, а в голове у Антона проносилось «tu fais ballerine» («я люблю… когда ты изображаешь балерину»). И Патя, танцующая «Болеро» Равеля.

«Тут не может быть никакой связи! Моя маленькая француженка – и какой-то нувориш Грызунов со своим задушенным сыном! И какая-то балерина, угодившая в автомобильную катастрофу! Это полный абсурд! Патя изображала балерину вообще, а не какую-то конкретную, жену Грызунова! Ну и фамилия!»

А следователь уже перешел к другому делу – к похищению безымянной вещицы Элвиса, опустив, разумеется, фамилию и кличку авторитета.

И тут встрепенулся Елизарыч.

– Дурья башка! Совсем забыл! Я ведь захватил из дома твоих гильотинированных! – И он раскрыл саквояж и достал оттуда пакет с головами-ручками. К каждой голове теперь была прикреплена бумажка с фамилией. – Порадовал ты, Костя, моего соседа-любителя шашек! Он как увидел этот наборчик, так и подпрыгнул до потолка! А лет-то ему уже немало! В нашем возрасте, знаешь, прыжки до потолка не рекомендуются. Думал, рассыплется мой старичок! Как видишь, не рассыпался – к каждой головушке дубовой ярлычок приделал! Так вот, значит, пойдем по порядку. Перед нами жертвы Термидора, то есть месяца мая по революционному календарю. Наши, кстати, дубовые головушки, большевики, тоже хотели ввести такой ахинейский календарь, да вовремя одумались.

– Ты, Престарелый, не отвлекайся! – попросил Еремин. – Вам, старикам, только дай о политике потрепаться!

– Так вот, 31 мая 1793 года, после падения Жиронды, установилась якобинская диктатура! – произнес Престарелый со значением и оглядел свысока своих молодых слушателей, как бы говоря: я тоже не лыком шит! – И вот вам первая головушка! – Елизарыч двинул ее вперед, как шахматную фигуру. – Вождь якобинцев, небезызвестный Робеспьер, сам в конце концов угодивший на гильотину. Еще две головушки – вожди оппозиции. Глава жирондистов Бриссо и глава дантонистов, соответственно, Дантон.

Именно голова Дантона Еремину показалась знакомой, когда он орудовал в тайной комнате Элвиса. Следователь приятно удивился – хоть что-то помнит из учебника истории.

– Трое других, – продолжал Иван Елизарович, – знаменитые люди – жертвы якобинской диктатуры. Философ Анахарсис Клоотс, поэт Андре Шенье. Пушкин посвятил ему стихотворение. И наконец, драматург Филипп-Франсуа-Назэр Фабр д'Эглантин. Вона как! Или попросту Фабр.

Услышав эту фамилию, писатель вздрогнул, но никто не обратил на это внимания.

– Мой сосед, любитель шашек, предположил, что эти головы – ручки комода, сделанного после падения якобинской диктатуры. Ведь тогда в моду вошло все связанное с Термидором. Женщины носили прически в стиле «жертва гильотины». Одевались в красные туники, как бы напоминая всем о красных рубахах эпохи террора. Многие, кстати, в этих туниках зимой простужались и умирали. Мода тоже требует жертв. Ювелиры продолжали выпускать изделия с революционной символикой. Краснодеревщики варганили мебель… Как говорится, у каждой эпохи свой кич!

– А я сегодня уже видел эту голову…

Увлекшись рассказом Елизарыча, следователь не заметил, с каким интересом писатель рассматривает стоящие на столе головы. Он произнес эту фразу, держа на ладони голову Фабра.

– Только она была из золота.

– Ты так шутишь? – ухмыльнулся Еремин, хотя почувствовал уже, что они стоят на пороге получения новых важных сведений.

– Нет. Перстень с головой Фабра носит мать моей невесты. Теперь пришла моя очередь открывать карты.

Константин не знал, чему больше удивляться: перстню, который видел его друг, или тому, что у друга, оказывается, есть невеста. Видимо, последнее больше взволновало сыщика, потому что он спросил:

– Ты собрался жениться?

– Да.

– Ну и дурак!

– Это ты мне говоришь как родственник Марго?

– Это я тебе говорю как поклонник телеведущей Иды Багинской!

Удар был ниже пояса.

– Мы будем о деле? – Голос Антона дрожал. – Или начнем копаться в моей личной жизни?

– Извини, – пробурчал Константин. Он видел, какой болью отозвались в душе Антона названные им имя и фамилия.

– Я встретил ее в «Иллюзионе»… – приступил к рассказу Полежаев.

«Все дороги ведут в „Иллюзион“…» Еремин тут же вспомнил, что и он назначил там встречу Ольге.

Вопреки обещаниям, данным Пате, Антон рассказал о ней все, опустив лишь некоторые интимные подробности, решив, что о таких вещах, как песня Адамо и «Болеро» Равеля, следователю знать необязательно.

– Что скажешь, Престарелый? – обратился тот к задремавшему эксперту.

Едва разлепив веки, Елизарыч предложил:

– Надо бы пощупать эту девочку!

– В твои-то годы? – рассмеялся Костя.

– Тьфу ты! – плюнул старик и разъяснил: – Проверить, та ли она, за кого себя выдает.

– А мне кажется, что с ней как раз все в порядке, – возразил детектив. – А вот мамаша ейная – очень даже подозрительная особа! Она звала тебя в гости, Антон?

– Да. И, как мне показалось, была бы не против, чтобы я нанес ей визит отдельно от дочери.

– Вот так мы и поступим. Если женщина просит…

– Что ты имеешь в виду?

– Мы поедем к ней вместе. И прихватим с собой эти погремушки. – Еремин указал на ручки от комода. – Должна ведь ее заинтересовать голова предка, хоть и дубовая? Заодно снимем пальчики!

– В пальчиках заключена суть бытия! – пробормотал полусонный Елизарыч.

– Ты что, рехнулся, Костик! Она же в инвалидной коляске! При чем здесь пальчики?

– Не учи ученого! Я на своем веку знаешь сколько инвалидов перевидал? Чего они только не вытворяли! Попробуй с ней уговориться на вторник. Обо мне скажи, что есть у тебя друг, который интересуется эпохой Термидора, и, в частности, ее предком. А своей невесте, пожалуйста, ни слова! Сможешь так?

– Попробую.

– Знаю вас, писателей! Народ болтливый!

– Всех ты знаешь, Костян, – инвалидов, писателей…

Он не докончил фразы, потому что в дверь позвонили.

– Вот и муровцы-тимуровцы пожаловали!

* * *

Остаток ночи Антон провел на Патриарших в пятикомнатной квартире Патрисии Фабр.

Осматривать жилище невесты у него не было сил.

– Сам не знаю, зачем тебя побеспокоил? Просто хотел увидеть. Так трудно одному. Особенно после того как появилась ты. Может, это мираж…

– Нет-нет, это не мираж!

Он устроился в кресле, а она сидела у его ног и целовала ему ладони.

– Я выжат окончательно…

– Маме ты очень понравился.

– С чего ты взяла?

– Она мне звонила. Просто в восторге от тебя. Хочет, чтобы мы поскорее поженились. Как можно скорее. Слышишь?

– Куда торопиться?

– Мы поедем в свадебное путешествие. В круиз. На полгода.

– Разве такие бывают?

– Еще как бывают! Называется «Вокруг света»! Здесь – зима, а нам наплевать! Мы плывем вдоль побережья Латинской Америки – Венесуэла, Колумбия, Перу…

– Здорово… Только бы сначала выспаться!

– Миленький, я тебя мучаю! Ложись в постель. Можешь даже не мыться. Пойдем, я тебя уложу!

– Какая ты добрая…

Едва он коснулся лицом подушки, как все куда-то поплыло, растворилось, обернувшись тишиной. Он увидел себя внутри огромного стеклянного куба, ромбом нависшего над землей, уходящего вершиной в облака. Куб медленно парил над пшеничным полем, и Антон видел, как волнуются под ним колосья, но ничего не слышал, потому что был в стекле, потому что был стеклом.

– Ты уже спишь? – Она хихикнула.

Он представил, какие у нее при этом по-детски удивленные глаза. Ее глаза. Увидеть и умереть! Так обычно говорят о Париже.

«Да что я, в самом деле? Совсем раскис! Не могу еще раз заглянуть в ее глаза? Увижу и усну!»