Азеф - Роман Гуль

Dein einziges armes Haenschen".

Азеф, улыбаясь, заклеивал письмо, зализывая его толcтым языком, и чуть закатив глаза.

5

Савинков писал:

"Дорогая Вера! Я пишу тебе "дорогая", а сам не знаю, - дорогая ты мне или нет? Нет, конечно, ты мне дорога, а потому и дорогая. Иногда я думаю, что теперь, когда встретимся, ты не поймешь меня. Не найдешь, кого знала и любила. Нового, может быть, разлюбишь. Жизнь делает людей. Иногда я не знаю: - живешь ли ты? Вот сейчас вижу: - в Петербурге осенняя грязь, хмурится утро, волны на Неве свинец, за Невой туманная тень, острый шпиль - крепость. Я знаю: в этом городе живешь ты. Порой ничего не вижу. Люди, для которых жизнь стекло, тяжелы.

Недавно я уезжал. Был ночью на берегу озера. Волны сонно вздыхали, ползли на берег, мыли песок. Был туман. В белесой траурной мгле таяли грани. Волны сливались с небом, песок сливался с водой. Влажное и водное обнимало меня. Я не знал, где конец, начало, море, земля. Ни звезды, ни просвета. Мгла. Это наша жизнь. Вера. Я не знаю в чем закон этой мглы? Говорят, нужно любить человека? Ну а если нет любви? Без любви ведь нельзя любить. Говорят о грехе. Я не знаю, что такое грех?

Мне бывает тяжело. Оттого что в мире всё стало чужим. Я не могу тебе о многом писать. Последние дни стало тяжелей. Помню, я был на севере, тогда, в Норвегии, когда бежал из Вологды. Помню пришел в первый норвежский рыбачий поселок. Ни дерева, ни куста, ни травы. Голые скалы, серое небо, серый сумрачный океан. Рыбаки в кожаном тянут мокрые сети. Пахнет рыбой и ворванью. И всё кругом - рыбаки, рыба, океан - мне чужие. Но тогда не было страшно, у меня было мое, где то. Теперь я знаю: - моего в жизни нет. Кажется даже, что жизни нет, хотя я вижу детей, вижу любовь. Кажется есть только - смерть и время. Не знаю, что бы я мог делать в мирной жизни? Мне не нужна мирная жизнь. Мне нужна, если нужна, то не мирная, я не хочу мирной ни для себя, ни для кого. Часто думаю о Янеке. Завидую вере. Он свят в своей смерти, по-детски, он верил. В его муках поэтому была правда. А во мне этого нет. Мне кажется, как он я не умру. Люди разны. Святость недоступна. Я умру быть может на том же посту, но - темною смертью. Ибо в горьких водах - полынь. Есть корабли с надломленной кормой и без конечной цели. Ни в рай на земле, ни в рай на небе не верую. Но я хочу борьбы. Мне нужна борьба. И вот я борюсь ни во имя чего. За себя борюсь. Во имя того, что я хочу борьбы. Но мне скучно от одиночества, от стеклянных стен.

Недели через две я наверное приеду. Я хочу чтоб ты жила возле меня. Люблю ли? Я не знаю, что такое любовь. Мне кажется, любви нет. Но хочу, чтобы ты была возле меня. Мне будет спокойней. Может быть это и есть любовь?

В прошлый вторник я переслал тебе с товарищем 200 рублей.

Твой Борис Савинков"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

В Петербурге Савинков поселился, как Леон Родэ, на Лиговке в меблирашках "Дагмара", в просторечии называвшихся пипишкиными номерами. С утра уходил на Среднюю Подъяческую в редакцию "Сын отечества". Там архиереи партии в табачном дыму решали, как отдать землю крестьянам с выкупом иль без выкупа. Кричали о Витте, революции, манифесте 17-го октября. В боковушке собирались боевики. На массивном диване обычно Азеф, в кадильном куреве папирос. Казалось бы бить Тутушкиных? Но Савинковым владела тоска. Ходил по Петербургу, не оглядываясь на филеров, пил, было мало денег, много грусти. Планы Азефа: - взрыв Охранного, арест Витте, взрывы телефонных, осветительных проводов - слушал безучастно.

- Что ты, Павел Иванович, - недовольно рокотал Азеф - то Тутушкины, динамитные пояса, то слова не выжмешь.

- Ерунда всё, Иван. Нужно возродить боевую. К чему всё это? Разве это сейчас надо? - идя с заседания, говорил Савинков.

- Конечно, не это, - кряхтел Азеф.

- Так ты думаешь, боевая возродится? Согнувшись от дождливого промозглого петербургского ветра, налетавшего с Невы, Азеф бормотал неразборчиво:

- Зависит не от ЦК, а от Витте. По моему старичок сработает на нашу мельницу. - Азеф закашлялся, в кашле выпуская на тротуар слюну. Откашлявшись, догнал Савинкова.

Из ресторана "Кармен" вылетали звуки скрипок. На 16-й линии казался уютен "Кармен" в эту петербургскую ветреность. Азеф вошел в ресторан, заполняя собой дверь, задевая за косяки. Савинков шел за ним.

- Ты что? - смотрели в карту, когда лакей лепетал детской беззубой челюстью о том, что бараньих больше нет, а свиных тоже нет.

- Мне, голубчик, яичницу!

- Подвело животы! - раскатисто хохотал Азеф, - то-то боевую возродить!

- Не в том, Иван, суть. Денег нет, деньги будут.

- Где найдешь?

- Не бойся, в провокаторы не пойду. В том суть, что ни во что кроме террора не верю. Отдал делу силы, а теперь когда нужно показать Витте террор! - вдруг из-за какой-то тактики складывать оружие, это измена.

- Не кирпичись, барин, придет время. Тебе денег дать?

Азеф вытащил из жилетки смятую сторублевку.

- Барин ты, без подмесу, Боря - исподлобья, лукаво засмеялся Азеф, пристрастился изображать англичан, вот ни на какую работу толком и не поставишь. Скучно да "проза", либо "бомбочки", либо "стишки", - колыхал в смехе животом Азеф, - лощеный ты у нас, недаром зовут кавалергардом.

- Демократических сопель и вшивых косм не люблю, - пробормотал Савинков. Он ел с аппетитом яичницу.

- Раз, - вдруг улыбнулся он, - знаешь, как сейчас помню, прибегает одна товарищ к Тютчеву, при мне прямо бякает: - Николай Сергеевич, вы представьте, говорит, иду сейчас по Невскому (Савинков представил запыхавшуюся женщину), вижу, говорит, Азеф на лихаче едет среди бела дня, обнявшись, с дамой легкого поведения.

- Ну, а Тютчев? - пророкотал Азеф.

- Развел руками. Стало быть, говорит, нужно для дела. А другой раз кто-то протестовал, потому что видел тебя в ложе Александринки, сидит, говорит, Азеф с дамой в бельэтаже, у всех на виду в смокинге, на пальце громаднейший брильянт! Ха-ха-ха. Кстати не пойму, Иван, отчего тебя бабы любят? а? Рожа твоя откровенно сказать не апостольская.

- А тебя не любят? Бабы чуткие, - улыбаясь прогнусавил Азеф, - в тебе мягкую кость чувствуют, вот и не идут на тебя, - захохотал дребезжащим хохотом.

Ресторан был наполнен запахами пива, водки, кухни. Но выходить не хотелось. Они сидели в углу. Было видно в окно, как хлестал на улице мелкий дождь и неслась мгла, застилавшая улицу.

Азеф пыхтел, курил.

- Скажи, Иван, только по правде, есть у тебя вера или вовсе нет? - сказал Савинков.

- Какая вера?

- Ну, в наше дело - в социализм?

- В социализм? - пророкотал Азеф, темные глаза, смеясь, разглядывали Савинкова. - Все на свете, барин, ist eine Messer- und Gabelfrage. Ну, понятно, это нужно для молодежи, для рабочих, но не для нас же с тобой, смешно...

- А разрешите вас, товарищ, спросить, - прищурившись углями монгольских глаз, проговорил Савинков, - кажется вы глава боевого комитета, подготовляющего вооруженное восстание в борьбе за социализм?

Оба засмеялись. - Пойдем, Боря, - сказал Азеф, - и шумно поднялся.

2

На улице их охватил резкий, кружащий ветер. На крыше грохотало листовое железо. Прошла мокрая блестящая конка. После нее на улице стало темно.

- Боевой много дела, - в налетающем ветре говорил Азеф, крепко надвигая котелок. - Витте, охранка, вот еще с Дулебовым.

- Что с Дулебовым? - отворачиваясь в ветре, сказал Савинков.

- Тихое помешательство, сошел с ума. Жандармы перевели в лечебницу Николая Чудотворца, он там записки пишет. Записки чушь, полная галиматья, но называет правильными именами. Сейчас врач наш, передает, а разнюхают жандармы, скверно. Жаль Петра, но ничего не поделаешь, обезвредить надо, - проговорил Азеф, поднимая воротник пальто.

- Петра?

Удерживая котелок, Азеф, поворачиваясь корпусом к Савинкову, сказал:

- Ну, конечно, Петра. Все равно жить ему недолго, а вред может принести громадный.

- Убить?

- Ну да. Чего ты? Он же сумасшедший. На них налетел черный, мокрый ветер, оба перевернулись от него, пропятились несколько шагов.

- А Татарова забыл? - пробормотал Азеф в темноте, - это тоже дело.

На углу, сжавшись под кожанами, дремали извозчики. Азеф и Савинков обнялись, расцеловались и разошлись до завтра.

3

За два дня до сигнала к вооруженному восстанию в Москве, туда из Курска прибыл новый генерал-губернатор Дубасов и из Петербурга Евно Азеф. Восстание подавили. И когда Пресня еще дымилась кровью, бежав из Москвы и Петербурга, ЦК партии эс-эров открыл съезд у водопада Иматра, в гостинице "Туристен".

На заседаниях съезда Азеф сидел мрачный.

- Эх, Иван Николаевич, не отдавать бы Москвы семеновцам!

- Что ж поделаешь, - разводил он плавниками-ладонями, - так сложились обстоятельства.

Азеф с речами не выступал. После Москвы знал свою силу. Ждал просьб. Просьбы пришли. В новую боевую вошли: - женщины: Мария Беневская, Рашель Лурье, Александра Севастьянова, Ксения Зильберберг, Валентина Попова, Павла Левинсон, мужчины - Савинков, братья Вно-ровские, Моисеенко, Шиллеров, Зильберберг, Двойников, Горисон, Абрам Гоц (брат Михаила), Зензинов, Кудрявцев, Калашников, Самойлов, Назаров, Павлов, Пискарев, Зот Сазонов (брат Егора), Трегубов, Яковлев и рабочий "Семен Семенович".