Азеф - Роман Гуль

15

Утром в номер Татарова постучали. Татаров сидел неумытый, в рубахе, перерезанной помочами. Вошел Чернов. Не подавая руки, сел в кресло. Татаровым овладело беспокойство.

- Даже руки не подаете? - проговорил он.

- Николай Юрьевич! Мы не подадим вам руки до тех пор, пока вы не смоете с себя подозрений, - начал Чернов.

- Скажите, - задушевно сказал он. - Зачем вы лгали? Зачем вся эта история с Кутайсовым? с Чарнолусским? с гостиницей? что всё это значит?

Мысли Татарова бились и путались.

- Виктор Михайлович, понимаете, что я переживаю? - голос его задрожал, это было хорошо, - мне, проведшему годы тюрьмы, ссылки, восемь лет жившему мучительной революционной работой, словно сговорясь, бросают нечеловечески тяжелое обвинение?

Челюсть Татарова вздрагивала, он мог заплакать.

- Я не могу на суде, это слишком тяжело. Но у меня есть что сказать. Все говорят о провалах в Питере, в Москве, о провокации. Но разве я не чувствую сам, что провокация есть, - проговорил Татаров. - Я знаю, что есть. И вижу, что я ошибся, не доведя об этом до сведения товарищей. Я ведь на свой риск и страх давно веду расследование, как могу, и теперь мне удалось...

- Выяснить провокатора?

-Да.

- Фамилия? - взволнованно придвинулся к нему Чернов.

- Виктор Михайлович, вы не поверите, но это факт! Это - факт! - ударил себя в грудь Татаров, - партию предает... Азеф...

- Что?! - вскрикнул, вскакивая Чернов. - Оскорблять Азефа! Руководителя партии?! Вы наотмашь эдак не отмахивайтесь! Я пришел за чистосердечным признанием! И ваша роль теперь ясна, потрудитесь явиться для дачи новых показаний!!

- Но это же правда, уверяю вас, Виктор Михайлович, что это правда! закричал Татаров, наступая на Чернова, - я достану вам факты!

- Негодяй! - сжав кулаки, Чернов выбежал из комнаты.

Татаров торопливо укладывал чемоданы. "Смерть, да, да, да, смерть!" метался он по запертому номеру. И когда его ждали для дачи показаний, Татаров был уже под Мюнхеном, по дороге в Россию.

16

Весна шла теплая, голубая. В Петербурге пахло ветром с Невы. Цвели острова. По Невскому шли веселые люди. В притихших садах пригородов белым цветом раскидалась черемуха. По ночам на улицах слышалось пенье.

Близорукий шатен в золотом пенснэ, товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты, Федоров, в этот день не чувствовал весны. Он был мягок. Получив предписание выехать в Шлиссельбург для присутствия при казни террориста Каляева, почувствовал себя дурно.

Федоров даже не знал, как туда ехать, в Шлиссельбург? Объяснили, надо сесть в полицейский катер у Петропавловской крепости. И Федоров в катере, волнуясь, ехал пять часов. Были тихие сумерки. Нева катилась потемневшая. Над ней плыла ущербленная луна. В лунном свете бе-лосиними показались Федорову стены и башни Шлиссельбурга.

Подрагивая от холода, от нервов, в сопровождении жандармов Федоров прошел в ворота с черным двуглавым орлом и надписью "Государева". Белые дома, зеленые садики крепости показались странными. В сопровождении жандармов пошел к дому коменданта. Направо в сумерках увидал белую церковь, с потемневшим крестом. Церковь стояла тихо, словно была в селе, а не в крепости.

- Я товарищ прокурора, Федоров, - проговорил Федоров, здороваясь с комендантом.

- Очень приятно, - сказал комендант, но видимо ему было скучно.

- Я хотел бы сейчас же пройти к заключенному.

- Время еще есть, - сказал скучно комендант. - Впрочем ваше дело. Корнейчук! - крикнул он. - Проведи господина прокурора в манежную.

17

Каляев, в черном обтертом сюртуке, сидел на кровати. Шея была голая, худая. В камере стоял стол, стул, кровать. Каляев казался маленьким, тщедушным. На шум открывшейся двери он обернулся.

- Здравствуйте, - проговорил, входя с жандармом Федоров. - Я товарищ прокурора судебной палаты.

Федоров представлял себе террористов гигантами с огненными глазами. Мягкий Каляев поразил его. Странными были ласковые глаза. Это не глаза террориста.

- Я знал, что вы придете. Садитесь, - проговорил Каляев.

- Простите, - сказал Федоров, голос его дрогнул. - Я, господин Каляев, не знаю, известно ли вам, что если вы подадите на высочайшее имя прошение о помиловании, то смерть будет заменена вам другим наказанием?

Странные глаза Каляева остановились на Федорове, как бы не понимая его.

- Я буду просить, - улыбаясь сказал Каляев, - но не царя, а вас и то только об одном. Доведите пожалуйста до сведения правительства и общества, что я иду на смерть совершенно спокойно. Помилования я не просил, когда меня уговаривала великая княгиня Елизавета. И сейчас просить не буду.

Каляев увидал: Федоров взволнован, у него вздрагивают губы.

- Я хочу говорить с вами, - сказал Каляев и улыбнулся мягко, - как бы это сказать... казнь будет через несколько часов... как с последним человеком, которого я вижу на земле. Только постарайтесь понять меня и исполните мою просьбу. Я не преступник и не убийца. Я воюющая сторона, сейчас слабейшая, в плену у врага, он может со мной сделать, что хочет. Но душу мою, мои убеждения, идею мою он не может отнять, понимаете?

- Господин Каляев, я человек других убеждений, - проговорил Федоров.

На лицо Каляева вышла странная, как будто даже насмешливая улыбка.

Федоров путался. Ему хотелось сделать что-нибудь приятное этому маленькому, тщедушному человеку - перед его смертью.

- Может быть, вы хотите переговорить со мной наедине? Выйдите! - бросил он жандарму.

Жандарм споткнулся, зацепив шпорой о шпору, зазвенел и вышел. Но когда дверь заперлась, Каляеву показалось, что зря, что говорить не о чем. Федоров платком протирал пенсне.

- Странно, - глядя в пол, медленно произнес Каляев, - может- быть мы с вами были в одном университете.

- Я окончил в Москве, - проговорил Федоров, надевая пенснэ.

- Я там начал, - сказал Каляев, но вдруг нервно вскочил и заходил по камере. - Если б вы знали, если б знали, как я волнуюсь. Поймите, я хочу, чтоб товарищи знали, что я иду на смерть совершенно спокойно и ни о каком помиловании не прошу.

Помолчав, Федоров сказал:

- Может быть вы хотите написать об этом? Я приглашу ротмистра, он засвидетельствует и это будет документ. Я передам его в палату.

- Но разве это можно? Да, да, пусть все знают, что я умираю спокойно. Ведь это необходимо, поймите, в интересах дела. Спокойная смерть это сильный акт революционной пропаганды. Это больше чем убийство.

Федоров подумал: "Боже мой, неужели у них таких много?"

Федоров встал. - Подождите, я принесу бумагу - проговорил он, и распахнув дверь, сильно ударил приложившегося к скважине жандарма. "Что за гадость!" бормотнул Федоров. - "Виноват, вашбродь", - проговорил жандарм.

18

Меж крепостной стеной и сараем строили виселицу. В темноте мелькали силуэты людей. Федоров отвернулся.

В доме коменданта его поразили собравшиеся люди. Стояли представители сословий, три обывателя из мелких торговцев. Прислонясь задом к подоконнику, поглаживая бороду, стоял священник. Шумно обступили офицеры гарнизона генерала барона Медема, командированного присутствовать при казни Каляева министерством внутренних дел.

Перед генералом, на столе лежали ножи, молотки, ножницы.

- Прекрасные изделия делают, ваше превосходительство, не подумаешь, что способны, - говорил, показывая их, комендант.

- Прелестно, - сказал генерал, держа молоток. От блеска пуговиц, мундиров, от разговоров у Федорова комком подступила тошнота. Он выбежал на крыльцо в темноту: - его вырвало. Проводя рукой по вспотевшему от напряжения лбу, Федоров пошел к манежу.

Каляев, улыбаясь, проговорил:

- Вот, хорошо что пришли, а мне уж объявили. Федоров прислонился к стене. Каляев писал. Но вдруг обернулся, вскочил. - "Где же шляпа? - проговорил он, где моя шляпа? она была тут, - он шарил по постели, - ах, вот она", - и схватив шляпу сделал шаг к Федорову.

- Я написал. Чего ж мы ждем? Пойдемте, чем скорее, тем лучше. - Каляев в локте сжал руку Федорова, но смотрел мимо него, на огонь лампы.

- Может быть вам что-нибудь передать?

- Передать? - сказал Каляев, как в забытьи. - Не знаю, что передать? Я никому зла не сделал, любил людей, за них умираю, что же передать? Главное не забудьте, что я не унизился просьбой о помиловании. А нет, впрочем это неделикатно, лучше: - остался силен и не просил помилования, - улыбнулся блестящими глазами Каляев.

- Но у вас же есть мать? Я передам.

- Передадите? - забормотал Каляев, - сейчас. Он писал, рвал, бросал. Закрыл лицо руками, просидев так несколько секунд, потом оторвавшись, стал снова писать:

"Дорогая незабвенная моя мать! Итак я умираю! Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к своему концу. Пусть же ваше горе, дорогие мои, все: - мать, братья, сестры потонет в лучах того сияния, которым светит торжество моего духа. Прощайте, привет всем от меня кто знал и помнит. Завещаю вам: храните в чистоте имя моего отца. Не горюйте, не плачьте. Еще раз прощайте, я всегда с вами.