Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Потом я читал газеты, выходившие в Пампа-Уньон (об их существовании я узнал от Альфонсо Кальдерона), и говорил со стариками, некогда там жившими. Они по-разному рассказывали «историю любви трубача Литр-банда и пианистки синематографа». Многие были в то время еще детьми и помнили ее только по редким рассказам старших. Зато их воспоминания о проведенных в Пампа-Уньон годах стали для меня неоценимым подспорьем в восстановлении достоверного облика этого селения, которое просуществовало 40 лет (есть в этом числе нечто библейское) и исчезло так же, как появилось: за одну ночь. Огромную роль сыграла и книга «Пампа-Уньон: между мифом и реальностью», написанная профессорами Хуаном Панадесом Варгасом и Антонио Обилиновичем Аррате и опубликованная университетом Антофагасты.

Одним ноябрьским вечером 1997 года мне позвонил мой друг, писатель Алехандро Перес Миранда, и сказал, что нашел старика («архилюбопытный персонаж», — выразился он в своей церемонной манере), который когда-то жил в Пампа-Уньон. Старику, по словам Алехандро, было под девяносто, если не больше, но он находился в абсолютно ясном уме.

Вначале я не проявил особого интереса. История уже почти сложилась, и я не знал, послужит ли на пользу еще одно интервью. В конце концов, я решился. Мне нужно было уточнить кое-какие сведения о борделях, а я подсчитал, что старику в ту пору было 21 или 22 года, и это позволяло предположить, что он захаживал в «малопристойные дома». Я и не подозревал, какой невероятный сюрприз меня ожидает, когда два дня спустя навестил старика у него дома.

Он жил с почти такой же, как и он сам, дряхлой старушкой в древнем деревянном доме — подобные архитектурные реликвии еще попадаются на снулой улице Боливара (позже я понял, что большинство стариков, которых я расспрашивал про Пампа-Уньон, — всем было за восемьдесят — живет в таких ветхих зданиях неподалеку от центра). Дом из потрескавшейся древесины с окнами в человеческий рост особыми удобствами не располагал. В комнате, где меня принимали, из роскошеств имелись допотопный радиоприемник и маленький черно-белый телевизор. В три часа пополудни здесь, в глубине дома, в комнате без окон нас освещала тусклая голая лампочка, торчащая из потолка. Разношерстные доски пола выглядели неровными и засаленными. Тем не менее, в силу, видимо, профессиональной «испорченности», меня больше всего привлек старинный шкаф из орегонской сосны, набитый книгами. Тома в грубых переплетах на первый взгляд казались такими же древними, как их владелец. На стене у шкафа висел парадный портрет президента Карлоса Ибаньеса дель Кампо времен первого срока, совершенно запыленный и засиженный мухами.

Кожа моего нового знакомого пестрила старческими пятнами, с макушки свисали седые прядки, а глаза были ясными, почти прозрачными. Он не страдал и малейшим помутнением рассудка, говорил медленно и громко, поскольку был туговат на ухо. Речь выдавала человека начитанного. Первым делом он представил свою сестру. Старушка очень радушно поздоровалась и тут же исчезла в соседней комнате.

На первые вопросы он отвечал, что действительно в юности жил в Пампа-Уньон и, разумеется, бывал в борделях и знавал тамошних проституток. Проговорив минут двадцать пять на самые разные темы, я вдруг, почти вскользь, спросил, не слыхал ли он знаменитую историю любви трубача Литр-банда и пианистки Рабочего театра. Старик странно на меня посмотрел. Небесная голубизна глаз разом омрачилась, словно на них набежала туча. Он долго молчал, будто ждал, пока туча пройдет, а потом закивал. Когда он вновь заговорил, голос звучал по-иному.

— Конечно, я знаю эту историю, — просто сказал он.

Он позвал сестру и попросил чего-нибудь выпить. Мы ждали ее в молчании. Когда старушка подала нам стаканы, он дождался, пока она выйдет, и медленно поднялся на ноги. Он походил по комнате, заложив руки за спину, потом направился к книжному шкафу и вытащил оттуда фотографию. Вернулся в кресло и уселся поглубже.

— Я видел, как погиб трубач, — сказал он. — То есть я видел, как погиб весь оркестр.

Он передал мне фотографию. Это был его портрет в карабинерской форме.

— Я был одним из трех в конвое, мы вместе с солдатами везли их на поезде, — сказал он.

Он прекрасно помнил все, что произошло в тот день.

Он спросил, известно ли мне о событиях в Пампа-Уньон 7 августа 1929 года во время визита тогдашнего президента дона Карлоса Ибаньеса дель Кампо (тут он мотнул головой в сторону парадного портрета).

Я ответил утвердительно.

— Но вам неизвестно, — вздохнул он и слегка вынырнул из кресла, — что на самом деле сталось с теми девятью музыкантами. В поезде все было совсем не так, как рассказывали тогда власти.

Старик отлично знал, что всего музыкантов было девять, но запомнил не всех:

— Кроме рыжего трубача, у которого был роман с пианисткой из синематографа, был еще другой трубач, толстый, он весь день плакал. Еще был Бес с Барабаном, однорукий, я его знал, потому что он был местный, а в то утро мне казалось, что он какой-то отупевший. И еще старик, он говорил, что он герой войны 79-го. Его я хорошо запомнил за его предсмертные слова.

Кроме того, он припоминал такого типа, с виду вроде боливийца, с рябым лицом. Тут дело было в имени.

— Звали его Баклажан. Я хорошо помню, потому что, пока мы ехали, солдаты все время его доставали, то и дело велели назваться, тот назовется — а мы все давай ржать. Я-то был самый новенький и смеялся как из-под палки, боялся, бабой обзовут. Мы ехали в вагоне для скотины, прицепленном к селитряному составу. Помню, тот рыжий трубач лежал рядом с Баклажаном, связанный по рукам и ногам, как все, и, не отрываясь, на меня смотрел: будто чуял, что мне не по себе.

Когда поезд вдруг встал посреди пампы, лейтенант, ехавший на паровозе, заглянул через решетку в вагон и приказал развязать арестованным ноги и вывести. В эту минуту рыжий трубач с заляпанного навозом пола глянул на меня удивленно. Когда я его развязывал, он спросил вполголоса, что такое случилось. Я не ответил.

Ветеран 79-го первый догадался что к чему. Еще в вагоне он подошел к трубачу и прошептал, вот и приехали, трубач, тут они нас, как собак, перестреляют.

Арестованных штыками погнали за старые шахты. Там приказали встать на колени полукругом. Лейтенант, не затыкаясь, честил их изменниками родины, бандой анархистов, сраными алкашами, мятежниками и прочими красивыми словами; орал, что ему только в радость отстрелить свору оборванцев, которым неймется.

Все в страхе молчали, только второй трубач плакал, как ребенок, и повторял, что он тут ни при чем. Бес с Барабаном витал где-то далеко и вроде не соображал, где он. Тирсо Агилар, казалось, молился, а Жан Матурана глядел на всех обезумевшими глазами.

Когда лейтенант приказал развязать им руки, чтобы эти лабухи сыграли перед смертью, раз уж время есть, все непонимающе воззрились на него. Наивный горнист отважился спросить, на каких же инструментах, господин лейтенант, у них же все изъяли в участке, еще в Пампа-Уньон. Тот ехидно засмеялся и спросил, мол, у сраных анархистов воображения, что, только на то и хватает, чтобы заговоры против правительства строить. Пусть вид сделают, что играют, мать их, руками помашут, ртом подудят. Всех учить надо.

— Ну-ка, ты, плакса жирная, на чем играешь?

— На трубе, господин лейтенант, — еле слышно выдохнул Эральдино Лумбрера.

— Сыграй, да повеселее!

Эральдино Лумбрера высморкался и напел уанстеп, тот самый, что играл на прослушивании в Радикальном клубе. Жан Матурана, изображая бряцание тарелок, сыграл марш. Тромбон состряпал кусок мазурки. Следующий за ним корнет пропел первые ноты пасодобля, а Тирсо Агилар выдал что-то вроде вальса.

Когда подошла очередь Канделарио Переса, лейтенант наклонился к нему и вызывающе спросил:

— А ты, хрыч, на чем играешь?

Старик, уже готовый выбить дробь, услышав «хрыча», поднял плечи, выкатил грудь и заговорил:

— Меня зовут Канделарио Перес, я младший серж…

Пинком в грудь лейтенант повалил его на селитряную землю.

Бельо Сандалио, стоявший рядом на коленях, рванулся на помощь другу, но офицер зарычал в ярости:

— Ты, тварь рыжая, стоять смирно!

Он схватил его за волосы и спросил про инструмент.

— Труба, — сказал Бельо Сандалио.

— Труба, господин лейтенант! — проревел лейтенант.

— Труба, господин лейтенант, — повторил Бельо Сандалио.

— Играй чарльстон!

Бельо Сандалио поудобнее ввинтил колени в песок, пригладил назад медную шевелюру и поднес руки ко рту, словно держал трубу. Но вместо чарльстона он смачно, пенно харкнул прямо в рожу офицеру и уставился на него, играя широкой, белозубой, насмешливой улыбкой. Страшный, остервенелый удар прикладом обрушился на его рот, и Бельо Сандалио повалился чуть ли не на старого барабанщика.