Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Путь был свободен.

Лорд Робертс, который мастерски обошел с флангов Кронжа, что составляло первую часть его плана, теперь торопился захватить Оранжевое свободное государство. Его войска иногда проходили по сорок миль в день и всегда были вынуждены обходиться половиной рациона, потому что Кристиан Де Вет сократил поставки продовольствия. У них было только два легких боя до того, как в середине марта они вступили в Блумфонтейн. От тридцати до сорока тысяч солдат расположились лагерем на зеленых плато вокруг Блумфонтейна и к северу — в направлении Кари-Сайдинга.

Было жарко, стоял мрачный сезон грозовых дождей, когда госпиталь Лэнгмэна прибыл на место. Английские томми, десантники из Канады, Австралии и Новой Зеландии, платили бурским лавочникам по шиллингу за две сигареты. Город был полон генералов и журналистов, Конан Дойл, который все время вел дневник, жадно ловил их разговоры за обедом. Он был доволен месторасположением госпиталя, крикетной площадкой, окруженной забором из гофрированного железа.

«Павильон великолепен, — писал он Туи. — Надеемся, что в нем и в тентах мы сможем разместить не 100, а 160 пациентов. В город прибывают раненые; сегодня утром мы ездили получать наше оборудование, которое прибыло поездом».

Раскрасневшийся, в розовой майке, в сдвинутом на затылок тропическом шлеме, он подсчитал темпы, которыми должна была вестись разгрузка ящиков общим весом в пятьдесят тонн. Это были настолько бешейые темпы, что «когда мы закончили, я не мог говорить, потому что язык прилипал к губам». Люди из бригады Смита-Дорьена, пехотинцы и конники регулярных и нерегулярных войск, шагали вдоль линии железной дороги. Это было как бы слиянием всех элементов в единый образ солдата в Южной Африке, не приукрашенный, как в иллюстрированных изданиях, образ: бородатого, с трубкой в зубах, с синяками на руках. А чуть поодаль маршировали шотландцы Гордона.

«Эй, старые добрые гордонцы!» — закричал запачканный грязью человек в розовой майке, который перегружал ящики из железнодорожных вагонов в запряженные волами фургоны. По городу непрерывно передвигалась кавалерия. «На фоне черных туч я видел 12-й уланский полк, драгунов, 8-й гусарский полк, когда они направлялись на восток».

Буры в холмах не сидели сложа руки. Кристиан Де Вет, который носил затемненные очки и впоследствии стал их партизанским лидером, уже устроил в Саннас-Посте засаду британской колонне. Кроме того, он захватил водопроводную станцию в двадцати милях к востоку от Блумфонтейна. Такого ущерба, как захват этой станции, не могли нанести даже три битвы на полях сражений.

«Почему, — слышалось повсемеётно, — мы сразу же не выступили и не выдворили этого старого бура с водопроводной станции? Почему?»

Этого никто не знает и по сей день. Весьма вероятно, что немногие знают истинную причину того, что произошло. Можно с определенностью сказать, что в Паардберге войска пили зараженную воду. После этого случилась вспышка брюшного тифа.

Если сказать, что войска, для которых прививка от брюшного тифа не была обязательной, умирали как мухи, это вызвало бы горькую усмешку. Потому что мухи никуда не подевались, они продолжали жить, жужжа до неприличия черными роями. Брюшной тиф вызывает дурноту и головокружения, резко поднимается температура, покрывается язвами кишечник. Он вызывает постоянные дефекации с жутким запахом и в высшей степени инфекционные. Наступает тяжелая смерть.

Госпиталь Лэнгмэна, в котором преобладали санитары-носильщики, находился не в худшем положении, чем другие госпитали; в одном из них лежала тысяча семьсот больных, а коек хватало всего для четверти из них. У Лэнгмэна не хватало дезинфицирующих средств, постельного белья, посуды. Несмотря на протесты, новых пациентов группами привозили в павильон и оставляли больными или умирающими между койками. Гротескная позолоченная сцена с декорациями для оперетты «Корабль ее величества «Пинафор» была превращена в отхожее место. А надо всем этим черными роями с жужжанием летали, садились на посуду, пытались проникнуть в рты людей мухи, каждая из которых была разносчиком болезни.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Толстый и респектабельный гинеколог О’Кэллагэн был не в силах видеть такую смерть. Он уехал домой. Майор Друри, над лысиной которого кружились мухи, из гостеприимного компаньона превратился в вечно пьяного солдафона. Если бы Конан Дойл не взял на себя всю полноту ответственности, все могло бы дойти до полного развала. Но два младших хирурга, Чарльз Гиббс и Г.Дж. Шарлиб, были прекрасными людьми, которых можно было бы выбрать на места упомянутых руководителей; такими же были санитары из бригады скорой помощи Сент-Джона и другие из сорока пяти человек персонала. Они боролись с этой эпидемией, пока она не сразила двенадцать из них, но эпидемия продолжала распространяться.

Вопрос о могилах для большинства умерших не вставал, их завертывали в одеяла цвета хаки и укладывали в мелкие ямы. В апреле — мае умерли пять тысяч человек. Из Блумфонтейна разносился такой запах, который при соответствующем направлении ветра чувствовался за шесть миль. Поначалу врачи всех госпиталей устраивали стычки с властями по поводу необходимости строго содействовать уважению приверженности Британии строгому соблюдению буквы законов военного времени.

Депутация докторов, в которой был и старший врач госпиталя Лэнгмэна, просила власти о том, чтобы пустые дома в Блумфонтейне и вокруг него разрешили использовать для размещения больных брюшным тифом. Власти ответили, что это невозможно без согласия владельцев домов, а это были отсутствовавшие бойцы вражеских бурских отрядов. Конан Дойл пошевелил мозгами. Он выдвинул другое предложение.

«Крикетная площадка, — сказал он, — обнесена большим забором из гофрированного железа. Мы могли бы разобрать этот забор и сделать из него сколько-то бараков, которые по крайней мере укрывали бы от дождя. Что вы на это скажете?»

«Извините. Это тоже частная собственность».

«Но люди же умирают!»

«Извините. Таковы приказы. Мы должны показать нидерландцам, что они могут нам доверять».

Они придерживались тех же законов, по которым Томми Эткинс, тяжело тащившийся по лугам, на которых разгуливали жирные овцы и крупный рогатый скот, не смел тронуть пару жирных гусей. Лишь когда снайперы, паля с фермы, выбросили белый флаг, Томми смог бросить в этих птиц шлем и штыком заколоть свиней; если бы он тронул частную собственность, он бы рисковал быть застреленным. Французский атташе клялся, что любой, кто считает себя человеком, при такой дисциплине должен устроить бунт.

Сообщениям об эпидемии тифа не давали просочиться в печать. В середине апреля, когда больные умирали на улицах из-за того, что их не было где разместить, в Блумфонтейн прибыл выдающийся художник господин Мортимер Мемпес. Он приехал от журнала «Иллюстрейтед Лондон ньюс», чтобы нарисовать Конан Дойла в его прекрасном, сверкающем чистотой госпитале.

«Вы только посмотрите на этот ад!» — такими словами приветствия встретил доктор Мемпеса на веранде павильона. Он показал на двух сестер милосердия, одетых в черные робы, которые приехали в госпиталь Лэнгмэна. «Это ангелы, настоящие ангелы!» — сказал он.

Мортимер Мемпес опубликовал свои впечатления, когда цензура была частично снята.

«Доктор Конан Дойл работал как лошадь, пока, надышавшись тифом, не был вынужден взобраться на холм, чтобы сделать глоток свежего воздуха. Это один из тех людей, которые делают Англию великой». В походной шляпе с завернутыми кверху полями, Мемпес взял у него интервью прямо на том холме. Как и следовало ожидать, первый вопрос был о Шерлоке Холмсе.

«Какой из рассказов вы любите больше всего?»

«Пожалуй, тот, о змее, — ответил в затруднении автор. — Не могу вспомнить его название. Мне надо идти, не можете ли вы извинить меня?»

Мемпес последовал за ним через тенты на крикетной площадке и палаты в павильоне. Пока доктор работал, он делал там свои зарисовки. Это были выхолощенные рисунки, предназначенные для удовлетворения публики, но они передают понимание того, почему своему старшему врачу поклонялись его пациенты. Дело было не в его искусстве как медика. Это было само его присутствие, исходившая от него, как от очага, уверенность, его презрение к опасности, его свободные отступления от общих правил.