Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

— Мне что, — пожал плечами ромей. — Я не спешу. Своим желанием немедленно поговорить с княжичем хотел сказать, что поспешить следует вам. Обры откровенно нагло ведут себя в Скифии. Узнают, что дочери князя в Томах, — епарху не удержать их под своим крылом.

Навикулярий имел вид видимого благодетеля, а Богданко слушал, и чем дальше, тем больше в мысли утверждался: что-то тут не то и не так. Что обры откровенно наглые, в этом нет сомнения. Сомнение порождает другое: ромеи не такие уж несвободные на своей земле, чтобы бояться обров и не быть уверенными, что могут уберечь от них пленниц. Это же не кто-нибудь опасается — сам епарх.

— Я согласен: поспешить надо. Но как? До моря путь нам пересекли кутригуры, союзники обров. Они не пропустят наши лодьи к Томам, тем более сейчас. Может, навикулярий будет такой ласковый и возьмет на себя это благочестивое дело? Тиверия хорошо заплатила бы ему и за перевоз, и за расположение сердца.

Ромей неуверенно развел руками.

— Если бы от меня это зависело. Сестры княжича в руках епарха Виталиана, а епарх сказал: «Если князь Тиверии даст за дочерей десять тысяч солид, он сам доставит их в Черн».

На этот раз Богданко молчал дольше, чем пристало сыну, сидящему уже на столе отца-князя. Боги светлые и боги ясные! Так вот чем объясняется ромейская добродетель: они хотят вырвать из тиверской казны целых десять тысяч! За обычную девушку-пленницу на работорговом рынке берут двадцать солидов и остаются довольны, а за княжон по пять тысяч загнули.

— А епарху не кажется, что это слишком? И весьма, слишком.

— Как?

— Сколько вы берете за девушку-пленницу на работорговом рынке?

— Достойный! — искренне удивляется Несторий. — Так за девку, а это за княжон.

— Я это помню. И все же десять тысяч! Это же не шутки. Тиверия пережила тяжелую и изнуряющую битву, и она разорена. Или епарху не известно, как пустеет в такие времена княжеская казна?

Навикулярий подозрительно-недоверчиво и вместе с тем, видимо, разочарованно скривил губы. Было такое впечатление, что он не только удивляется торговле княжича, — охладел к нему.

— Княжеский сын забывает, — изрек, наконец-то, что было написано на его лице, — забывает, говорю, что я не торговаться приехал, — передал волю того, кто торгует, и слишком высоко стоит надо мной, чтобы без него можно было что-то переиначить.

Сказано негромко, вроде бы и не велеречиво, а сказано вон как много. Возьмет, обернется сейчас и уйдет. И что тогда будет делать он, Богданко, да и отец его, когда уйдет, а там и пустит лодью по течению Днестровскому? Отправиться в Томы и торговаться в Томах? А как отправиться и как будешь выторговывать, когда Злата и Милана все-таки в ромейских руках?

— Епарх был уверен, что договорится с князем Тиверии, — размышлял вслух ромей, пожалуй, заметив Богданково смятение. — Говорил, когда это произойдет, они и дальше могут быть хорошими соседями и друзьями. Пусть княжич знает: все мы и епарх также весьма опечалены появлением обров в Скифии, мы с ними не друзья сейчас, а дальше и подавно не будем.

— Так, может, гость из ромеев и посланник епарха дождется князя Волота? Дело, думаю, стоит того.

— Некоторое время побуду в Черне, однако не дольше, как продам товар, куплю то, что хотел бы приобрести в Тиверии.

— Вот и хорошо. Князь вот-вот должен быть. А будет князь, думаю, договоримся до чего-нибудь.

Он не был до конца откровенен с навикулярием, про себя думал: успеет или не успеет прибыть за эти дни князь — все равно будет время подумать, посоветоваться со старшими, хотя бы и с княгиней. Она, может, и не знает, что имеется в казне князя, зато знает больше, чем кто-либо, каковы намерения отца, как отнесется он к такому выкупу.

Не искал случая. Спровадил навикулярия — и к Миловиде поскорей.

— Мать княгиня, — сказал поспешно, едва переступив порог. — Светлый день настал для всех нас, слышали, мать княгиня!

— Ой! — отозвалась она на его радость и застыла ожидая, — Не князь ли возвращается из дулебов?

— Лучше, — подошел и замер перед нею, поцеловал подол платья. — Злата и Милана отыскались.

Всегда пригожая и ясноликая, Миловида еще заметнее засветились лицом, стала похожа на зорю-ясную, поражающей мрак и светящейся, как звезда из мрака. Несмотря на то, что княгиня она, и не кровная Богданке, бросилась к нему, заглядывает, внимательно, в глаза и спрашивает-допытывается, где они, Злата с Миланой, откуда князь и сын княжий знает о них и что знает. Наконец посадила рядом, утирает слезы умиления и спрашивает, верно ли это, что они нашлись, как далеко от земли своей.

— Навикулярий из Том ромейских только что был у меня и сказал, что Злата и Милана в том же приюте, под наблюдением епарха находятся. Но вот какая загвоздка, матушка княгиня: епарх спас их в бушующем море и хочет теперь, чтобы князь заплатил за это спасение.

— Это уже, как водится, Богданко, — поспешила подтвердить словами и даже коснулась успокаивающе его руки. — Ромеи на то и ромеи, чтобы на все смотреть, как на возможную выгоду.

— Знаю, но, все же, не могу не смущаться. Догадывается ли княгиня, сколько потребовал ромей от князя Тиверии за дочерей?

Она притихла вдруг, то ли прикидывала, сколько мог потребовать епарх, или боялась тех желаний и не способна была преодолеть свой страх.

— Думаю, немало. А все же, так ли очень много, чтобы смущаться?

— Десять тысяч золотых солидов!

Всплеснула руками и на вид погрустнела так же внезапно, как и засияла недавно, однако ненадолго. Но в какой-то момент снова оживилась.

— Не печалься и не поддавайся терзаниям, достойный князь. Прибудет отец, помозгуем вместе и как-нибудь уж соберем эти солиды. Зато Злату, Милану избавим от печали и беды, снова получим радость видеть их, быть, как и были, вместе с ними. По себе знаю, как им там, бедняжкам.

— Боюсь, соберем ли такие солиды, и потому пришел к матери княгине на совет. Что знает она о княжеской казне? Есть в ней что-то или нет? Я просил навикулярия торговать у нас и ждать князя Тиверии. Но если отец не поспешит и не прибудет ко времени его отплытия, должен сказать ромею: даем мы епарху Томов желаемые солиды, как выкуп за сестер, или не даем.

— Как бы там не было, ласковый Богданко, говори: даем. Что-то есть в казне, что-то займем у мужей-владетелей.

— Уверена, матушка, что займем?

— Ой! Конечно, как же не уверенна, о свободе идет речь. А когда речь идет о свободе, можно ли думать и колебаться?… Хоть лопни, а должны сделать все, чтобы дочери наши, а твои сестры, были свободны, все-таки с нами и все-таки на своей земле!

Уверенность ее, как и желание пожертвовать всем, имеющимся достатком, а также избавить от беды обездоленных, добавили уверенности и Богданке.

«А действительно, — подумал он, — пристало ли колебаться, как быть, когда Злата и Милана зовут: помогите?»

— Спаси Бог, — поднялся и вежливо поклонился Миловиде. — Спаси Бог, ласковая княгиня, за твердость намерения и духа, что дали мудрый совет. Так и скажу навикулярию: «Вези сестер, будет за них то, что просишь».

Хотел сразу же разыскать ромея и сказать:

«Так и так, я согласен», — и на какой-то из ступеней, ведущих к Несторию, остановился и задумался: а не набьет ли этой поспешностью и без того слишком высокую цену? Правда, и впрямь набьет. Договорились же: встретятся после завершения торга. Глядишь, в это время вернется и князь Тиверии, а не вернется, решение примет он, княжич. Так пусть так и будет, как договорились. Удовольствие, как и радость, показывать не следует.

II

Земля на Втикачах и небо над Втикачем богата соблазнами, чуть ли не самая соблазнительная среди них — плодородные нивы в долинах, мягкая теплота над долинами. Проходит второй десяток лет, как поселились здесь по милости киевского князя тиверцы, ни разу не изведали, что такое пагубная жара в разгар лета и — ветры-суховеи из пустынного Леванта. Только и горести было, что выпало осваивать необжитые окраины Заросья и испытывать сильные морозы, снежные заносы в этих окраинах. Наступала теплынь — удостаивались и благодати, а более всего в передлетье, когда изобилуют зеленью долины, начинает медоносить лес. Стелется тогда от края до края зеленое море трав, наряжается в новые одежды закурчавленные верхушки деревьев по оврагам, радуется плодоносию Матери Земли и славит землю-плодоносицу многочисленная птица — в лесу и в поле, особенно над полем, в том небе, где томится от щедрот Хорса воздух и откуда открываются не отдельные, а соблазнительные для глаза окрестности, — вся земля.

Всадникам, что направлялись к Втикачам ранним утром, и вдоль Втикачей — тогда, как благословлялось на свет, было не до окрестностей и не до соблазнов в окрестностях: над рекой клубились туманы, пусть не те, что пробирают до костей, но, все же, густые и повсеместные. Разве за такими присмотришься к чему-либо? Смотри за едва проторенной просекой и держись просеки — вот и вся твоя забота. Зато, когда вышло из-за горизонта румяное, после ночной купели, солнце и брызнуло на долины золотыми стрелами Хорса, и княгиня, и сопровождение ее засветились лицами и стали оглядываться, как тают под теми стрелами густые и повсеместные еще туманы, как корчатся, тая, и отступают ближе к лощинам, опушкам и оврагам. Из седых стали белыми и оттого какими-то причудливыми. Жмутся к земле и сгущаются, жмутся и сгущаются, как-будто просятся оставить их хотя бы в этой до предела сгущенной малости. Залитые солнцем долины набирают от этого бескрайную красоту и бескрайное искушение. Такое, что хоть останавливайся и любуйся ими. Ведь не всегда есть возможность видеть, ибо заботы дня укорачивают и укорачивают возможность наглядеться земными искушениями, не говоря уже о бескрайных.