Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

Вот только куда отправиться, где и у кого искать? Хорошо, если ромеи, узнав, чьи перед ними дочери, учтут то, что с князя за княжон возьмут больше, чем за рабынь на торгах. А если не учтут? Не должно бы так быть. Ромеи есть ромеи, у них выгода всегда на прицеле. И Злата и Милана не поленятся подсказать: возьмите кого-то из челяди нашей и пошлите к князю тиверскому, он не обидит вас выкупом. Может, отец, именно, это имел ввиду, когда говорил: вернусь — подумаем? Наверняка, что так.

Блуждая в Черне и за Черном, больше тоскуя, чем радуясь встрече со свидетелями отроческих лет (почему — сам не знал), наткнулся как-то на мачеху. Она была излишне встревожена и не к лицу княгине поспешна. А еще светилась в этой тревоге своей такой откровенно видимой светлой расположенности, кровном единстве с ним, что не откликнуться на ее расположенность, нечего было и помышлять. Почувствовал, вскинулся сердцем и ускорил шаг, так как успел подумать, сближаясь: зря он холодно относился к мачехе; видят боги, она не такая уж и чужая ему.

— Беда, Богданко, — не сказала — выдохнула из себя. — Прибыл с рубежей гонец, тревожную весть принес: кутригуры идут на нас.

— Обры или же кутригуры?

— Сказал, кутригуры.

Сам успокоился и мачеху счел нужным успокоить.

— Если так, — сказал и положил успокаивающе руку на ее плечо, — если только кутригуры, то это еще небольшая беда, матушка Миловида. Нас тут вон сколько, угомоним их и отправим прочь.

— Князь-отец сказал, чтобы обратилась, прежде всего, к тебе, если что.

— Спаси Бог и князя, и вас, пригожая хозяйка. Идите к детям и будьте с детьми. Я сам оповещу про все, что грядет на нас, и воеводу, и князей.

Стояли на пригорке все трое. Князь Острозор впереди, Богданко справа от него и несколько сзади, Зборко слева и тоже сзади. Все на рослых, выгулянных в свободное время, жеребцах при полной броне и ратных доспехах.

— Что говорят те, кого послали в дозор? — нарушил тишину Острозор.

— Все то же — ответил ему Богданко. — Обров, среди выставленных против нас кутригуров, нет.

— Здесь, при Завергане, нет. А дальше?

— Дальше тоже. Люди наши ходили к Дунаю. Кроме кутригуров, никого не встретили.

— Боюсь, что это не так.

— Почему так?

— Что он думает тогда, Заверган? Не ведает, какая у нас сила, или потерял всякий рассудок?

— Очень возможно, что не знает, — ответил за Богданка князь Зборко. — Видаки его могли увидеть, как шли из Тиверии тысячи дулебов, и дать ложный отчет: все остальные анты, мол, ушли в свои земли, остались тиверцы, а тиверцы вон как поредели после сечи с обрами.

— Дела-а, — вздохнул Острозор. — Не станем же мы выставлять перед ним всех, кто в лесу и кто скрыт за лесом. Смотри и пойми, мол, на кого поднимаешь руку. Негоже это.

— Почему негоже?

— Пока не знаем истинных замыслов Завергана, не стоит выдавать себя такими, какие есть.

Ведали бы князья антские, какие они, умыслы Завергана, не колебались бы. И вышли бы всей ратью, и нарочитых мужей послали бы и сказали: «Зачем пришел, хан? Перед тобой не только тиверцы — втикачи, росичи, уличи. Тебе ли помышлять о победе над такой силой? Прольешь реки крови напрасно». Потому что хан Заверган колебался все же: идти на антов или не идти, завершить то, что начали от безумия жадные до чужого кметы, или выйти и сказать антам: «Плачу за их безумие и татьбу вражью и тем свидетельствую покорность». Так как, он был такой неуверенный в намерениях своих, достаточно было кинуть на чашу сомнений один-единственный резон, как сомнения взяли бы верх над намерениями и положили бы конец затеянному. Ведь не по своей воле собирал кутригурские тысячи и намерен побить ими антов. Каган аварский висит на его шее. Мало ему того, что вон, сколько воинов полегло в походах против антов, велит сесть теперь между ним и антами и быть его твердыней на Антской земле. А как будешь ею, аварской твердыней, когда этой твердости как у зайца хвост? Должен слушать и второй совет-повеление: «Воспользуйся тем, что князья антские ушли восвояси, и тиверские ряды вон как поредели, сдерживая наши турмы, откинь… антов за Буг-реку. Без этого трудно будет тебе усидеть на Дунае».

Было чему удивляться, слушая такое, и Заверган порывался возражать: не стоит ломать только что заключенный договор; кутригурские ряды не менее поредели, чем тиверские, им и без этого похода неуютно будет на Дунае, — а вспомнил, кому собирается возражать, и смирился.

— Буду подчиняться, — решил, — пока Баян поблизости. Пойдет за Дунай, по-другому сделаю. Будут развязаны руки, а с развязанными руками найду себе совет-решение. Может, помирюсь с антами, и подружимся, помирившись, а может, и вовсе оставлю им землю при Дунае, отправлюсь на Онгул, сяду, где сидел, и плюну оттуда на Баяна. Тоже отыскался друг и союзник. Эти кутригуры забыли, в какой позор он ввел их, какой урон нанес коварством своим и сколько крови пролито из-за этого коварства.

Ей-богу, готов уже был встать и стоять на этом, а пошел после по Тиверской земле, увидел сочные травы на просторных полянах Придунавья, и снова задумался.

«А может, Баян дело говорит? Земля на Онгуле никуда от меня не убежит. И от моих родов тоже. Как пасли, так и будем выпасать там табуны лошадей, овец, стада коров. Однако и эта, Тиверская, тоже не будет лишней, тем более в жаркое лето, когда на Онгуле выгорает трава, мелеют реки, высыхают и без того ненадежные озера-пади, а овцы собираются в кучу и задыхаются вместе, а коровы ходят в поисках пищи и не находят ее. Чем не спасение тогда богатое на сочные травы Придунавье? А сам Дунай, а рыба в Дунае?»

О, натура человеческая, жадностью вскормленная! Когда ты насытишься и скажешь: достаточно? Недавно был трезв хан Заверган, а уже хмельной. Только говорил: сам найду решение, а уже забыл про те слова и нежелание слушаться других, и что другие — недруга своего и супостата.

«А если так надо? — ищет оправдание. — Или я один такой? Или, что вокруг меня, другие? Пусть оглянутся и приглянутся к себе. Да, пусть оглянутся и приглянутся!..»

И не стал сомневаться уже, полетел мыслью искать оправдания. Иметь одну за другой пойманную в реке, на пади, в море рыбу и чувствовать себя изрядно довольным, улыбаться и говорить: «Я сыт». И сегодня, и завтра, и послезавтра так. А усмотрел после, что где-то кто-то имеет больше — и расширил глаза: «Ты смотри!» Прибрал одну за другой козу, затем — коня, корову, насытился молоком, заимел домашнее мясо — и восторжествовал, а восторжествовавши, окинул это все оком своим: «Ого-го-го-го-го-о! Я — царь земной, моей воле покорилась тварь — и одна, и вторая, и десятая. Кто является мудрее меня и счастливее?» А огляделся тот счастливый и увидел и того больше их — и коз, и коров, и лошадей, выпучил от изумления глаза и засуетился: «Как же это? Почему? Где добыть, чтобы иметь столько же, а также — немедленно?» Были времена, когда все ходили, прикрытые шкурой, спали на шкуре и нежились около жены своей, прикрытые той же шкурой. А усмотрели, что кто-то поставил палатку из шкур, затаили дыхание и поклялись: лопнет, а будет иметь такую, а то и лучше. И имели. Не только для себя, но и для детей своих, для всего рода. Вот только удовлетворить себя так и не смогли. Ни тогда, ни позже. Ведь почему, действительно, должен быть удовлетворен человек и почему он, хан Заверган, как один из людей, должен быть удовлетворен тем, что имеет на Онгуле, когда видит и знает: у обров лучше, чем у кутригуров, у антов лучше, чем у обров, у ромеев лучше, чем у всех? Или к лицу правителю племени сторониться лучшего и колебаться перед возможностью иметь лучше?

— Кутригуры! — поднялся на стременах и руку высоко поднял, чтобы увидели его и услышали, что скажет перед сечей. — Все вы предпочли в свое время уйти за Дунай, сесть на плодоносящих землях Скифии или Мезии. И пошли бы, и сели бы там, если бы не коварные утигуры. В счастливую минуту взлета кутригурской силы осквернили они землю нашу и тем обессилили нас, ввели в позор и накинули подневольные путы. Но все преходяще, кутригуры! Случилось так, что мы остаемся все-таки при Дунае и как хозяева этих пастбищ, озер и рек. Союзники наши обры, последовали за Дунай и сели за широким Дунаем, а отнятую у антов землю уступили нам в пожизненное и безраздельное владение. Вы видели, какая она, придунайская земля? Поняли, что это и есть то, что мы искали?

— Да, так! — дружно откликнулись тысячи.

— Тогда поймете и другое: чтобы сидеть здесь и иметь вольготность вместо тесноты, должны пойти на обессиленных в сечах антов и отбросить их за Буг-реку. С нами, сородичи мои, Танга и его воины также!

Первый обнажил меч, пришпорил жеребца и, разворачиваясь, призвал сородичей своих на подвиг и славу. Слышно воины следуют за ним, и идут мощно, всей, что под его рукой, силою. Проникся ощущением той силы, буйством жеребца, что бушевал под ним, а глаз не спускал с антов. Видел же: они тоже не ждут, пока кутригуры сблизятся и вломятся в ихние ряды. Предводители встали уже во главе тысяч, сняли, как и он, мечи, зовут своих мужей, всю рать идти вперед — стенка на стенку, тысяча на тысячу.