Белый Север. 1918 (СИ) - Каляева Яна

Максим звонком вызвал стюарда и спросил, есть ли на корабле спиртное. Стюард ответил, что вообще, конечно, нет — введенный еще в начале Великой войны сухой закон формально никто не отменял, хотя никто, конечно, и не соблюдал; однако для господина комиссара найдется почти настоящий джин. Максим с благодарностью принял бокал с теплой прозрачной жидкостью. За окном проплывали идиллические осенние пейзажи, однако любоваться ими не хотелось от слова совсем.

Максим понял, что в последнее время так потонул в работе, что совсем перестал задавать себе вопрос, все ли правильно делает. Нужно ли его присутствие в этом времени и месте хотя бы ему самому? Навалилось осознание, что жестокость понемногу становится чем-то обыденным для всех — и для него тоже. Красные не щадили белых, белые — красных, да и своих тоже никто не жалел. Невозможно понять, кто первый начал, кто виноват больше, кто сильнее потерял человеческий облик. Может, Максиму не стоит более оставаться частью этого? Эта война… ее корни глубже, чем противостояние со злодеями большевиками. Если порт еще не замерз, можно сесть на ближайший корабль, отправляющийся в Британию, или в Норвегию, или куда угодно, только бы подальше от этой бессмысленной бойни… Что его здесь держит? Он даже личной жизнью обзавестись не успел — работа пожирала время и силы без остатка; а есть ли в ней хотя бы какой-нибудь смысл?

«Почти настоящий джин» отчаянно отдавал сивухой, и все же им вполне можно наклюкаться здесь, в одиночестве…

Нельзя поддаваться отчаянию, сказал себе Максим. Как бы ни были кровавы события в Усть-Цильме, а все же ему удалось направить их не по самому страшному сценарию. Мертвый ребенок на руках молодой матери… Максим не смог его спасти, но другим-то помог, вернул людей в их дома, восстановил пусть и худой, вынужденный, почти выбитый угрозами, но все-таки мир в общине… Да, это всего лишь одно из многих тысяч русских сел, случившееся там ничего глобально не изменит; но ведь можно выработать алгоритм урегулирования такого плана конфликтов и применить его по всей Северной области, а там, как знать, и повсюду в стране… По крайней мере, попытаться. Он ведь уже прожил первые тридцать лет «для себя», и счастья такая жизнь ему не принесла. Раз уж судьба дала шанс поучаствовать в великих событиях, значит, он должен делать все от него зависящее, чтобы восстановить мир в своей стране.

Максим решительно отодвинул бокал с джином. До Архангельска еще двенадцать часов хода, а он выспался, сыт и вполне может посвятить это время работе. Например, набросать проект закона об урегулировании погашения задолженностей и порядка реструктуризации долгов… как все это будет называться на языке этого времени? Или же провести допрос пленных, хотя бы командира; формальность, конечно, даже и не обязательная при подготовке к военно-полевому суду. Но все-таки врага полезно изучить. Максим вызвал дежурного и приказал привести Ларионова.

Командир шел сам, но с видимым усилием: его левую ногу покрывали нечистые бинты, на лице чернели кровоподтеки. Однако взгляд оставался живым, острым и цепким.

— Я не выдам вам никакой информации, что бы вы со мной ни делали, — заявил он с порога, с усилием вскидывая подбородок.

— Подобные методы — прерогатива военных властей, а я представляю власть гражданскую, — ответил Максим. — Да вы присядьте, вам же тяжело стоять.

Ларионов гордо остался бы на ногах, но конвойные попросту толкнули его в кресло. Максим жестом отправил их за дверь.

— А, так значит вы — агент Антанты, прислужник иностранного капитала, — заявил Ларионов. — Вам я тоже ничего не стану говорить.

— Однако вы уже говорите, и довольно охотно, — заметил Максим. — Но не удивлюсь, если на вопрос, который я сейчас задам, ответить вам будет нечего. Знаете, другого я от вас и не жду. И все-таки хотя бы в глаза вам посмотрю… О чем вы думаете, когда сжигаете или топите хлеб, отнятый у людей, стоящих на грани голода? Так-то вы заботитесь о трудящихся, именем которых взяли власть?

— Потому что этот ваш хлеб работает только на затягивание гражданской войны! — Ларионов легко клюнул на детскую разводку «на слабо». — Хлебом и другими подачками вы покупаете лояльность населения, но не говорите людям, чем это для них обернется! Хлеб, форма на ваших солдатах, британские патроны — чем вы намерены за это все расплачиваться?

Максим поерзал в кресле. Это был неприятный вопрос. Пока продолжалась война с Германией, помощь шла в счет союзнических обязательств… Но ведь мировая война совсем скоро закончится, а Гражданская война, вопреки мнению симпатичного французского лейтенанта, только начинается…

— Я скажу вам, если вы вдруг не знаете! — вошел в раж Ларионов. — Если бы вы могли победить, трудящиеся остались бы под гнетом иностранного капитала. Вы прикрываетесь интересами России, а на деле плюёте на трудящихся так же, как царское правительство. Даже хуже. По сути — меняете одних эксплуататоров на других, куда более безжалостных, потому что к обычным ужасам капитализма добавляете еще и ужасы колониализма. Превращаете Россию в сырьевой придаток развитых держав.

— Так можно про любое правительство сказать. В том числе — и про ваше.

— Э, нет, — Ларионов неожиданно улыбнулся. — Мы, большевики, представляем интересы только трудящихся, и никого более. Мы положим начало новому бесклассовому обществу! И трудящиеся уже понимают это, в массах пробуждается классовое самосознание! Уже сейчас вы держитесь только на иностранных штыках — но они не будут с вами вечно. А знаете, что вы сделаете потом? Сядете на пароходы и сбежите… если еще будет, куда бежать, если Мировая революция не победит окончательно к тому моменту. Бросите людей, поверивших в ваши патриотические бредни, расхлебывать кашу, которую вы заварили.

Максим поежился, надеясь, что собеседник этого не заметил. Все эти разговоры Чайковского об отъезде то в Уфу, то в Самару… да и его собственные недавние мысли о пароходе подальше отсюда. Максим уже и сам был не рад, что партизанский командир изменил своему намерению гордо молчать. Теперь осталось только перейти в атаку:

— Вы переваливаете с больной головы на здоровую, Ларионов! Гражданскую войну развязали вы, большевики, когда незаконно захватили власть в стране!

— Да, развязали! Превратили войну империалистическую, где гибли миллионы, в гражданскую войну против горстки эксплуататоров! Трудящиеся всех стран начали осознавать, что они не враги друг другу, что их враги — капиталисты! Мы направляем народные массы — но это их война!

Ларионов тяжело дышал, лицо его покраснело, на висках выступили капли пота. Глаза блестели лихорадочно — и это не было метафорой, у него и правда был жар.

— Вы больны, я прекращаю допрос, — сказал Максим.

Однако большевика только разговорить было легко, а вот заткнуть — практически невозможно:

— Что, нечего возразить? Аргументы кончились? Ты, комиссар, совсем дурачок или прикидываешься? В самом деле не понял? Ты же только что был там! — Ларионов мотнул головой назад, против движения парохода, и сморщился, резкое движение причинило ему боль. — Ты своими глазами видел, что там творится! Богачи жрут бедняков заживо! Народ поднялся на борьбу за свои классовые интересы, как можно этого не понять! Мы попросту направили эту борьбу на верные цели, на эксплуататоров!

— Ну не очень-то народ и поднялся, — заметил Максим. — То есть, поднялся, но не туда, куда вы надеялись. Это, кажется, ваших убивали сельскохозяйственными инструментами, а не наших. Если я ничего не путаю.

— Не суди по одному богатому селу, — Ларионов вцепился в подлокотники кресла. — Тут у нас мало сил, и мы недоработали. Здесь тяжко вести агитацию, ваш Север вообще отсталый. В центральной России все по-другому. Но даже и тут… ваш пролетариат, пусть его и немного, скоро осознает, что вы — классовые враги ему. И здесь бедняки уже начинают понимать свои классовые интересы. Вся ваша политика — просто пена, а море — война рабочих за свои права и крестьян за землю и волю! И на море поднимается шторм!