Тираны. Страх - Вадим Чекунов

— Да ты, государь, в своем ли уме?! — поверх улюлюканья вдруг раздался чей-то густой, басовитый возглас. — Как же ты смеешь, негодник, такое творить?!

Изумление тенью пробежало по лицу царя, оставило открытым рот и соскользнуло в бороду, будто взлохматив ее пуще прежнего. Иван медленно повернул голову, высматривая того, кто осмелился на неслыханную дерзость.

Из сбившихся в угол палаты духовных выступил дородный чернец с крепким мясистым лицом, окаймленным темно-русой бородой. Широкие крылья его большого носа трепетали, брови сошлись, образовав на лбу связку морщин.

Иван, все еще потрясенный, узнал архимандрита Юрьева монастыря Константина Захарова.

— Образумься и вели прекратить бесчинство! — шумно дыша, осанистый Захаров с вызовом сделал шаг к царю.

Тотчас подскочили с двух сторон оба Басмановых. Старший без раздумий сокрушил монаха страшным ударом в голову — кулак воеводы был по-прежнему крепок. Архимандрит рухнул навзничь. Федька придавил ему коленом грудь и замахнулся ножом, нетерпеливо поглядывая на государя. Подоспел и Малюта, вытягивая кривую турецкую саблю.

Иван резко выставил ладонь в запрещающем жесте.

— Поднимите! — скупо приказал он.

Федор с сожалением встал с лежащего, поигрывая ножом в руке. Малюта убрал саблю в ножны и пнул дерзкого монаха носком сапога.

Подбежали иноземцы Таубе и Крузе, дернули архимандрита за одеяния, потянули.

— Тьяжелий, зобака! — пропыхтел Таубе, багровея. — Теодор, дай помосч!

Федор Басманов сунул нож за ремень и, ухмыляясь, помог поставить оглушенного монаха на ноги.

— Нажрал брюхо-то, — хохотнул он было, но осекся под царским взглядом.

Ивану было не до веселья.

Архимандрит Константин, мотая головой, приходил в себя после удара царского воеводы.

Но вместо страха на лице монаха отражалось негодование, знакомое царю по юным воспоминаниям — точно так же дышал якобы праведной яростью архиерей Сильвестр в тот день, когда взбунтовались москвичи-погорельцы. Хитрый и коварный старик, он рядился в слова о заботе, порядке и благонравии, а на деле, подобно пауку, опутывал Ивана, вытягивал из него царскую силу и мощь. Ослаблял, околдовывал. И все это — с помощью коварно используемого Орла. Руками молодого царя пытался загрести Сильвестр власть, но не допустил Господь! Дал государю силу, и ум, и преданных слуг — раскрылась гнусная тайна церковников. Поповским седалищем возжелали на царский трон взгромоздиться!

Ну уж теперь тому не бывать! Есть управа на хитрованов.

Справившись с изумлением, Иван задумчиво посмотрел на Константина.

— Ты на моих слуг не серчай, Захаров, — неожиданно мягким голосом сказал он. — Люди они грубые, невоздержанные. Выпили вина больше меры, вспылили. Не ведают, что творят… Но ты говори, говори. Я послушаю.

Монах, стараясь не уронить голову на грудь, посмотрел перед собой. Взгляд его прояснился достаточно, чтобы увидеть ухмылку на лице царя.

— Скоморошничаешь, государь… — с трудом ворочая языком, слабо произнес Константин. — Не довольно ли на тебе крови? Крови преданных тебе слуг, невинных христиан?

Иван придал лицу удивленный вид, но прерывать монаха не стал.

Видя, что ему не затыкают рот, Захаров воспрянул духом. Крылья носа вновь затрепетали. Грудь ходила ходуном, заставляя позвякивать цепь архимандритской панагии. Голос окреп, мощной октавой разнесся под сводами столовой палаты:

— На что замахнуться посмел? На святую церковь? Доходят до нас известия о твоем глумлении над монастырским укладом. Одумайся, государь! Что ты устроил в своей слободе? Кому служит твоя «братия», тобой же выряженная во лжемонахов? Что творят с твоего благословления? Что с митрополитом Филиппом сделали?!

Двумя руками обхватив посох, государь внимательно слушал обличавшего его архимандрита. Едва тот замолк, Иван приподнял брови, всем видом изображая недоумение. Рассмеялся — будто дерево заскрипело.

— Крови, говоришь, пролил много… — Царь покивал, словно соглашаясь. — Слышал я такие речи, еще отроком будучи. Вел их лукавый архиерей, нагонял мороку. Был я кроток и милостив… И что же?!

Иван обвел медлительным взглядом замерших вокруг людей. С губ, сведенных нахлынувшим гневом, сорвалось:

— Одна погибель государству случилась от такой-то мягкости государевой! В монастырях измена завелась! Не Божьи места — норы хориные, крамолы полные!

Гулко стукнул царский посох. Холодным и гибельным светом переливался Волк на его вершине.

— А кто же норы эти разроет, да изменников за хребет ухватит? — продолжал Иван, будто размышляя вслух. — Никто, кроме царя! А кто подсобит в тяжком деле ему? Верные слуги, самим царем выпестованные!

Малюта, стоявший возле дерзкого монаха, сжимал рукоять сабли. Взглядом он буквально объедал лицо архимандрита. Казалось, стоит государю лишь пальцем шевельнуть повелительно — изрубит верный слуга в мелкое крошево церковника-возмутителя.

Но Иван отчего-то медлил, прислушиваясь к доносившимся со двора звукам. Слышны были хохот, свист, улюлюканье, бранные выкрики. Озорничали опричники, готовили там потеху над новгородским владыкой.

«Неспроста Филипку помянул Захаров. Ох, неспроста!.. И с речами он смелый не на пустом месте. По примеру Сильвестра здесь хитрость и колдовство, не иначе. Одного корня все! Пимен от страха, Волком наведенного, все одежды измарал, а эти словно под щитом прячутся… Филька пугался, но дух сохранял, лишь бледнел смертельно. А этот…»

Иван бегло взглянул в глаза монаха. Обыкновенные, крыжовенные, разве что чуть затуманенные недавним кулачным ударом.

— Сказано в Писании: «Ты побиешу его жезлом, душу же его избавиши от смерти», — весомо промолвил царь.

Положив ладонь на вершину посоха, Иван крепко сжал серебристого Волка. Другой рукой он зацепил золотую цепь панагии на груди Захарова. Дернул что было сил. Константин подался вперед. Глаза его, слегка заплывшие из-за мясистых щек, внезапно округлились от ужаса. Он попытался перекреститься, но Федор Басманов клещом вцепился в его локоть — завел руку за спину.

Монах закусил губу, пытаясь сдержать рвущийся из горла крик. Из глаз его полились слезы, тело задрожало.

Царь сорвал с него архимандритский знак. Потрясая зажатой в кулаке панагией, хлестнул Захарова обрывком цепи по лицу. На вздувшейся щеке монаха полосой проступила кровь.

— Взять нечестивца и пытать до завтрашнего дня! — рваным от злобы голосом приказал царь, стукнув по полу посохом. — Дознаться, кто надоумил на дерзость! Разузнать, кто клир и монашество против царской власти толкает!

Малюта, не сводя ненавидящего взгляда с архимандрита, прошипел:

— Лично займусь, государь!

Скуратов накинул на царя шубу и хлопнул в ладоши:

— Захарова на задний двор — там Жигулин сани уже подал! На Торг везите. Игнатке на руки сдать. И пусть меня дожидаются!

Константина поволокли вглубь палаты. Иван проследил, как чертят пол подошвы мягких сапог чернеца. Убрал ладонь с набалдашника и буркнул Малюте:

— Завтра же на кол смутьяна, другим в пример!

Скуратов коротко кивнул, сдерживая довольную ухмылку.

— Что с Пименом прикажешь, государь? — вкрадчиво поинтересовался он. — На дворе ждет.

Иван задумался. На лице его на миг отразилось смятение. Глянул отрешенно, словно не узнавая любимца.

— А?.. — скосоротился, рассеянно огляделся. — Кто?

Малюта обеспокоился:

— Ты здоров ли, Иван Васильевич? Послать за лекарем?

Но царь упрямо сжал рот и махнул рукой, будто стряхивая с растопыренных пальцев невидимую грязь. Размашистым шагом, едва не уронив шубу с плеч, бросился к выходу. По-кабаньи накренясь и держась за раненый бок, за ним поспешил Скуратов.

На утоптанном снегу Владыческого двора лежал, подплывший кровью и в разорванной одежде, сам владыка. Крепко избитый, он пытался перевернуться со спины на живот, отползти, но толпа царевых людей, окружив несчастного, не пускала. На Пимена сыпались пинки и удары дубинок.

— Глянь-ка, как руками забирает! — дурашливо приседая, хохотал остролицый молодой опричник Петруша Юрьев. — Чисто по воде плывет!

Толпа гоготала:

— Га-га-га! Ишь, как гребет!

— А ногами-то, ногами тоже сучит!

— Эх-ха-ха-а!

— Знамо дело — обмарался со страху, теперь выкупаться просит!

— А мы его и покупаем! За ноги прихватим, да к саням!

— Повозим по улочкам!

— В реку его! Пущай чертей повидает!

— Дык замерзла же!..

— Возле моста видал полыньи какие? Не один десяток таких пролезет!

Петруша, выламываясь, обежал вокруг избитого, вращая шальными глазами. Согнутые руки он прижал к груди и махал локтями, изображая ку­рицу:

— Куд-кудах-тах-тах!