Докаюрон - Юрий Иванов-Милюхин

— Я в свободном обществе не родился и не жил, я лишь изредка его навещал. Поэтому представление мое о нем почти такое же, как и твое, — не согласился с доводами собеседник. Повертел в руках отполированную зажигалку. — Но вряд ли английские или французские родители разрешат малышу то, чего ему не следует делать. Правда здесь заключается в том, что они дают ребенку свободы больше в тех сферах жизнедеятельности, которые не наносят вред в первую очередь им самим, во вторую обществу, в котором они живут. То есть, для себя, для своего здоровья с удовольствиями — пожалуйста, но для поступков, превышающих нормальный человеческий аппетит, для извращенных — категорический запрет. У нашего героя Доки запрет лежал на всем — и на добром, и на плохом, поэтому выросло уродливое подобие человека разумного.

— В какой–то степени ты прав, на девочек, на вино с сигаретами ограничения правильные. Но у Доки был запрет на самое главное — на счастливое детство. Ведь он вырос без отца, который смог бы растолковать ему разницу между полами, чтобы удовлетворить жгучее мальчишеское любопытство. Поэтому ему приходилось учиться на собственных ошибках, о чем мы с тобой пытались говорить в прошлые разы.

— Эта тема вечная… — хмыкнул мужчина.

— …Потому что мы сами давно отцы и матери. У Гончарова она выросла в целый роман, — продолжила мысль собеседница. Оторвала от грозди крупную виноградину, отправила ее в рот.

— Но почему мы снова взялись ее разрабатывать? — недоуменно вздернул черные брови он. — Разве нам не о чем больше рассуждать?

— Есть. Таких тем, также, как и вопросов к зачинанию интересной беседы, бесчетное количество, — по лисьи облизала губы спутница. Со смехом закончила. — Дело в том, что Дока давно стал нашим сыном. Во всяком случае, для меня.

— Слава Богу, я думал, в главном герое повествования ты до сих пор подозревашь своего покорного слугу, — облегченно выдохнул собеседник. — Тогда рассказывать о его дальнейшей судьбе легче, если, конечно, она не успела надоесть.

— Не то, что надоесть, даже пресытиться ею не сподобилась по одной причине, — весело откликнулась она. — То, о чем ты повествуешь, включает в себя две главных на мой взгляд в жизни темы — о детях и их родителях, и о сексе. Рассуждения в данном русле не наскучат никогда. Но на сегодня хватит, потому что на завтра у меня составлена большая программа.

— Согласен, к тому же, мне тоже предстоит нелегкий день. Я уже предупредил своих представителей в здешних фирмах о большом производственном совещании, хотя в это стране дела у нас идут неплохо.

— Перед собранием я бы посоветовала тебе посетить музей мадам Тюссо. Он находится недалеко от нашей гостиницы.

— Появились новые фигуры мировых знаменитостей?

— Этого добра там достаточно, — сдерживая внутренний смех, махнула рукой женщина. — Зная твой горячий темперамент, я предлагаю посетить музей по другому поводу — чтобы успокоиться.

— Прости, а что там может благотворно подействовать на нервы?

— Выражение физиономий восковых кукол, точных копий их земных подлинников. Они скопированы практически точно.

— Разве?

— Ну да, только у одних выражения сложились из человеческой материи, а у других из смешанного с воском парафина.

— Хорошо подмечено… Я выгляжу ершистым? — вскинул подбородок собеседник.

— Ты недоволен тем, что у Доки ничего не получается, — уловив, что собеседник не чувствует подвоха, прыснула в салфетку спутница. — Во время повествования это явно отражалось на твоем лице.

— Опять ты хочешь соединить меня с ним, — притворно возмутился он. — В который раз повторяю, это герой вымышленный, так называемый собирательный образ. Понимаешь?

— Отчего не понять. Но так похоже…

По нескольким каменным ступенькам женщина поднялась на площадку перед входом в музей Ван Гога. У скромного окошка кассы собралась небольшая очередь, состоявшая не только из многочисленных туристов из разных стран, но и коренных жителей Амстердама, вообще независимых Нидерландов, приезжавших сюда на машинах целыми семьями. Как ни странно, в стране, в которой разрешалось буквально все, в том числе свободная продажа наркотиков и занятия проституцией, дети вели себя более чем скромно. Можно сказать, что они поступали разумно. Не прыгали, не толкались, не кричали визгливыми голосами, не крутились под ногами, а чистенькие, сытые, чинно продвигались в очереди рядом с родителями. Ухоженные умные дети, похожие на интеллигентных своих предков. Купив билет за четыре евро, женщина прошла за стеклянные двери первого этажа музея. Она бывала уже здесь, знала, что основная часть картин великого постимпрессиониста позапрошлого века была развешана по стенам в просторном зале на втором этаже. Там висели холсты с уродливыми лицами туземных женщин и мужчин, пейзажами с морем и пальмами по берегам, натюрмортами с подсолнухами. Последних было достаточно в разных числах- от одиноких подсолнухов с желтыми лепестками вокруг спелых черных зерен, до плантаций их. Определенную часть жизни художник прожил среди аборигенов маленьких колониальных островов, затерянных в бескрайних океанских просторах. А на первом этаже было больше полотен других художников, в том числе и раннего соплеменника Ван Гога, в какой–то степени даже более значительного, Рембрандта. Впрочем, картины висели на всех трех этажах наполненого светом здания. Женщина заметила присевшую на корточки небольшую кучку мальчиков и девочек с кисточками и карандашами в руках, не оглядываясь больше по сторонам, поспешила в ту сторону. За выкрашенной светлой краской колонной открылась картина, которую она никак не могла забыть. Это был «Ночной дозор» великого Рембрандта. Дети пытались скопировать эпическое полотно в свои альбомы. Здесь их стремление не только поддерживалось, но и поощрялось бесплатным пропуском в музейные залы. Ни вангоговские «Ночное кафе», ни «Пейзаж в Освере после дождя», по написанию в чем–то схожие с «дозором», не оставили в сознании молодой женщины столько впечатлений, сколько за один раз подарила эта картина его гениального земляка.

Закованный в доспехи дозор из нескольких суровых воинов гремел ботинками по булыжникам ночного города. В руках мертвенным светом отсвечивали алебарды, мечи и длинные копья, на головах поблескивали шлемы с забралами, через узкие прорези в которых пристально вглядывались в темноту улиц дикие глаза ратников. Казалось, железными телами воины заполнили картину от края до края, делая ее первобытной, сумрачной и угрожающей. Но впереди отряда с растрепанными волосами вышагивала маленькая девочка в рваных одеждах, на которую падал свет от горящего факела. Ребенок выглядел таким хрупким, что невольно хотелось прижать его к груди, защитить от средневековых расправ. И в то же время именно девочка беззащитностью своей наполняла всю композицию жизненным теплом, несмотря на мрачные тона, делала ее светлой, жиненноутверждающей. Как бы подающей надежду на приход светлых и радостных дней. Воистину художник в полной мере владел мастерством отображения света и тьмы, на их контрастах создавая настоящие шедевры. От картины невозможно было оторваться, она завораживала, притягивала к себе, заставляя впитывать всю без остатка, чтобы потом надолго задуматься о смысле такой недолгой жизни.

Прислонившись к массивной колонне, женщина сняла с плеча дамскую сумочку, ремешком переплела обе руки и с вожделением посмотрела на вывешенное в музее не его имени великое произведение голландского гения. Прекрасные зеленые глаза ее подернулись туманом глубокой задумчивости.

Она не помнила, сколько простояла перед чудным творением, из задумчивости ее вывел громкий возглас ребенка. Похлопав ресницами, женщина огляделась вокруг. Сбоку картины стояла молодая чета европейцев с маленьким мальчиком на руках, пальчиком указывающим на девочку в центре картины. Неизвестно, что заставило ребенка издать восклицание — сам образ на полотне, или светлые мазки, которыми он был выписан, только на лице мальчика отразилась настоящая тревога, желание привлечь внимание родителей к его беззащитности. Грустно усмехнувшись, женщина молча прошла вглубь музея. Как ни странно, несмотря на внутреннюю солидарность с художником, Ваг Гог интересовал ее меньше. После просмотра его написанных на пике нервного напряжения картин всегда появлялось неприятное чувство одиночества, отрешенности от в большей степени беззаботного мира людей. В связи с этими неудобствами, оставалось только освежить в памяти усвоенное в прошлые приезды, да посмотреть, что нового успели наворотить современные постмодернисты, во владение которым отводилась просторная секция в одном из углов просторного зала на первом этаже. Но и они, эти чудики от настоящего ремесла, в этот раз не порадовали резиново–металлическими извращениями, а ограничились крестьянскими колосьями с подвешенными сверху серпами. Позорное копирование дамоклова меча над вечным бытием, только ограниченное узостью мышления к подсмотренной чужой теме. Там — угроза самой жизни, здесь — всего лишь продуктовое предостережение.