Набоковская Европа - Алексей Филимонов

от этого проклятья, а потом ждать, когда тебя твой сын постарается гантелькой-то прибить…

– В общем, так, ты сейчас придешь домой и все свои претензии к отцу подробно запишешь, потом и мне покажешь, чтобы мы смогли дальше двинуться, а главное, сохрани эти записи до тех пор, пока у тебя не появиться сын-подросток, вам будет о чем поговорить…

…Сегодня мы с тобой про царя всю правду выведали, а в следующий раз приходи – про царевну речь пойдет, так шаг за шагом и мы с тобой все сказочки-то пройдем…

…Передай отцу, что до лоботомии еще далеко. Да не пугайся ты, это у меня шутка такая, профессиональная…

Собственно, это не были обычные походы к врачу, на западных психоаналитиков, как он понял позже, психиатр этот совсем не тянул. Скорее это были философские беседы о смысле жизни, о жизни после смерти, о любви и счастье, и даже о вере, такой непонятной для Вадима и, как выяснилось, такой недоступной для самого доктора. Кстати, психиатр Вадиму понравился, и долгие разговоры с ним переросли гораздо позже в увлеченность психоанализом, Фрейдом, Юнгом, совеременными исследованиями бессознательного, а затем и породили потребность в закреплении и коррекции своего духовного опыта в религиозных рамках, сначала восточных религий, несколько позже – православия. А тогда на подростковое сознание упали чудовищные истины: отца своего он ненавидел и хотел убить, потому что был влюблен в свою мать, которую ревновал к отцу, и это было нормально, как у всех? С этим новым знанием надо было научиться жить.

Вадим по совету психиатра решил составить подробный список своих претензий к отцу. Итак, я не люблю отца, потому что он:

1. Еврей. Почему я все время должен оглядываться, что будут шептать за моей спиной, если я такой же, как все, и не чувствую в себе ничего еврейского?

2. Неудачник. Он все время претендует на какое-то свое особое предназначение и с презрением относится в равной степени и к тем, кто сделал удачную карьеру, и к простым работягам. Сам ничего не делает, строит из себя невинную жертву увольнения и пытается добиться справедливости в высших инстанциях, имея под ними в виду не горние высоты, а партийных плебеев, пока же живет за счет матери, и мне стыдно отвечать на вопрос, чем занимается твой отец.

3. Нищий. Следствие второго пункта. В результате я вынужден годами носить перелицованные его вещи, делая вид, что мне наплевать на моду, а мне на нее – НЕ НАПЛЕВАТЬ.

4. Все время лезет в мои дела и дает глупые советы, за что, собственно, и получил полет гантели.

5. Испортил жизнь моей матери. По всем вышеуказанным причинам.

На пятом пункте (опять этот еврейский пятый пункт!) Вадим споткнулся. Выходит, психиатр прав и он действительно любит мать, которая, если бы не этот козел, давно могла бы сделать любую карьеру или удачно выйти замуж, и жили бы сейчас не в коммуналке, а в доме для партийной элиты, и не в этом захолустье, а в Москве. А может, она даже стала бы женой посла и мы путешестовали бы по всему миру!

Мать была красавицей, это Вадим знал от других. Сам он такую красоту не признавал, слишком много бабьего – покатые плечи, большая грудь, круглая попа, большие глаза с накрашенными ресницами и волнистые длинные волосы. Ах, эти волосы! Сплетенные и заколотые в замысловатую прическу, вечно вылезающие из любого узла. Все проходящие мимо мужчины съедали ее взглядами, она это знала, да еще пыталась незаметно оглянуться вокруг: все ли заметили, как она хороша?

Вадиму же нравились женщины, похожие на мальчиков-подростков: никакой этой пышной груди, уместной только для кормления младенцев, плоский зад, плечи шире бедер, минимум косметики, короткая стрижка и обязательно: брюки и спортивного вида обувь без каблуков, созданных для уродования ступней и вихляющей сучьей походки. Мать же, как назло, не только выпирала из своего крепкого, ладно скроенного тела, но делала его еще более бабьим при помощи своих безумных нарядов. Одно такое вызывающее платье Вадим разрезал ножницами на мелкие части. Потом он объяснил, что платье было не модное и ему приходилось из-за этого стесняться своей матери. На самом деле оно было из разряда вечно-стильных вещей – струящееся шелковое чудо, которое не успевало за изгибом ее тела во время ходьбы, и шуршало, и зазывало, и ходило вокруг нее ходуном. Мать обожала эту свою обновку, в которой она сводила мужчин с ума, возможно даже изменяла его отцу, или просто так, тренировалась на всякий случай. Порезанное платье было аналогом чуть не попавшей в голову отца гантели. Мать поняла настоящую причину вандализма, сочла, что сын был прав и нечего ей выпендриваться, сразу же после этого понимания поскучнев и постарев.

(Интересно, уничтожал ли царь Эдип вещи своей жены-матери или нет? Надо спросить об этом у психиатра в следующий раз, чтобы разобраться с «благородным» происхождением своих комплексов, – вспомнил про эпизод из своего детства Вадим.)

В женщинах он искал не повторения своей матери, а полную ей противоположность не только во внешности, но и по сути. Так уж случилось, что в детстве ему очень не хватало материнского внимания. В будние дни мать работала, приходила уже после того, как мальчик ложился спать. По воскресеньям к ним приходили гости, и мать как гостеприимная хозяйка вставала пораньше, чтобы начать самый тяжелый день из своей трудовой недели. В творческом порыве ваялись разнообразные кулинарные произведения, а потом надо было успеть уложить свои шикарные волосы в некое сложное парикмахерское чудо, да еще нагладить все для себя, мужа и сына. И за этими хлопотами ей было не до Вадима, которым по выходным, а также и в течение всей недели занималась нянька-японка.

Долгая и запутанная история о том, как родители Вадима оказались на Дальнем Востоке. В результате многочисленных миграций предков с обеих сторон сам он родился на Южном Сахалине, спорной территории. Родители работали и поручили заботу о нем, а также общее ведение хозяйства в доме японской супружеской паре. Нянька была чудо – с вечной улыбкой на лице, бесшумными шагами в одних носках пропархивала она, почти не касаясь пола, по комнатам дома, а свой смех-колокольчик прятала за мелькими зубами и детской ладошкой, прикрывающей рот. Все было такое легкое, бесшумное и упоительно спокойное. Нянька не понимала ни одного слова по-русски, хотя всю жизнь прожила на Сахалине в русском окружении. Смущение от всего незнакомого делало ее не то чтобы тупой, но абсолютно невосприимчивой к русскому языку, в особенности к слетающему с губ его громкогласной и по-сибирски крепкой, большой матери. Эти непонятные звуки и слова раздавались как гром небесный, раскатами, ударяющими по всему живому и неживому. Спрятаться от этой грозы, этого урагана можно было только в детской, где они сидели с Вадимом, прижавшись друг к другу, под тихое журчание японской колыбельной. «Вырасту, непременно на ней женюсь», – каждую ночь давал себе клятву Вадим. Эдипов комплекс Фрейда дополнился понятием «анимы» Юнга: персонификация женской природы в бессознательном Вадима, учитывая дальневосточный уклон его детства, преобразилась в боязнь родной матери и любовь ко всему восточному. Через несколько лет после рождения Вадима японцы были высланы с Южного Сахалина в Японию, а семья Вадима поехала искать счастья на запад, естественно, советский запад – в центральную Россию.

Дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону… Вырасту, поеду в Японию, найду няньку и все равно женюсь, успокаивал себя мальчик под стук вагонных колес…

И не то чтобы он забыл эту свою детскую клятву, но как-то со временем смирился с действительностью. Его жены были вылеплены из другого теста, без всякой желанной когда-то экзотики. Что сделать, если местные российские восточные красотки в лице татарок, башкирок и казашек были уже испорчены советским воспитанием. Каким-то образом это отражалось на их монголоидном облике, который без восточного внутреннего наполнения был неуместен и даже некрасив, поэтому жениться приходилось на том материале, что был под рукой, Япония отодвинулась до лучших времен. А под рукой были представительницы многонационального советского народа, правда, чаще попадались