Стихотворения - Андрей Дементьев

– А я вспоминаю те же семидесятые. Включаешь, бывало, телевизор «в день веселый мая», а там – Красная площадь, колонны демонстрантов и непременно Андрей Дементьев, читающий стихи. Складывается вполне определенный образ благополучного советского поэта, обласканного правительством. Так какой Дементьев подлинный? Тот, что сетует в стихах на то, что все «играли» и шли стройными колоннами, или тот, что читал этим колоннам стихи? Тот, который воплощал в жизнь горбачевскую гласность, или тот, чей социальный образ воплощал собой советское благополучие?

– И тот и другой – подлинные. Я знаю, что у некоторой части элитарной интеллигенции отношение ко мне настороженное. А я был всего-навсего одним из многих, одним из 270 миллионов, с той лишь разницей, что я писал стихи, а они – нет. И, когда у них был праздник, он был и у меня. Я – провинциал и жил до переезда в Москву в стороне от большой литературной жизни, литературной политики. Согласен, провинция в то время была, может быть, беспринципнее, но зато – добрее. Когда меня, романтика с провинциальной окраской, сразу же начали приглашать на выступления, участвовать в литературных вечерах, да и на ту же Красную площадь, я считал, что попал на нескончаемый праздник любимой поэзии. Я никогда не писал верноподданических стихов. Всегда был лириком. И почти всегда – оптимистом. Широко печатался. Но имелись при этом стихи, которые невозможно было опубликовать. Действительно, о многом не задумывался. Был молод, здоров, любим и радовался жизни просто потому, что она – жизнь.

– Вы переехали в Москву в 1967 году. А через год на эту Красную площадь вышли другие люди. И на их лицах не было радости.

– Это правда. Я ощущал то время иначе, чем Наталья Горбаневская, Вадим Делоне или Лариса Богораз. Но я такой, какой есть. Я никогда не вышел бы на Красную площадь вместе с ними. Но знаю и другое: никогда не вышел бы против них. Лишь много позже начал понимать, что я наивный романтик, далеко отставший от своего собственного возраста и, повторяю, в силу обстоятельств своей долгой провинциальной жизни многое не понимавший или понявший слишком поздно.

– То есть вы стали жертвой несовместимости вашего представления о мире и тем, каким он является на самом деле?

– Получается, что так. И это тем более странно, что мои родители и близкие прошли лагеря. Я, правда, стараюсь об этом не распространяться. Ведь их страдания не делают меня лучше.

– Когда-то я сообразил: для того, чтобы в нашей стране быть честным, нужно, во-первых, быть информированным, во-вторых, умным. Без информации и умения ее анализировать трудно быть безукоризненно честным. Люди просто не понимали, что творят.

– Это верно. Но есть ведь и элементарные нравственные категории Можно было быть комсомольским вожаком, водить молодежь на субботники и поклоняться очередному Ильичу, не ведая, что он представляет или представлял собой на самом деле, но при этом не убивать, не закладывать товарищей, не быть жестоким.

– И вам сегодня ни за что не стыдно?

– Стыдно, конечно. Но, думаю, чуть ли не всей стране должно быть стыдно. А тех, кто уверен, что жил безукоризненно честно, я побаиваюсь. Они на многое способны.

– Сегодня вы, как и раньше, просыпаетесь от радости?

– Сегодня я просыпаюсь от ужаса. Знаете, почему все-таки хватило сил перестроить журнал в середине восьмидесятых? Потому что это было время надежды. Это было прекрасное эйфорическое время. Теперь оно кончилось. Мы повалились в пропасть бездуховности, а это пострашнее любых экономических неурядиц.

– Что вы намерены делать дальше? Или журнал вас никогда уже не отпустит?

– Что буду делать, еще не решил. Но сидеть без дела не собираюсь А журнал? Боюсь, действительно не отпустит. Слишком большую и, может быть, лучшую часть своей жизни я ему отдал. Мне страшно за него. И я очень хочу, чтобы он жил.

Таков Дементьев. Кому-то нравится, а кому-то – не очень. Кому-то помог, а кому-то, может, и насолил. Но главное дело своей жизни делал неплохо. Журнал. И какой журнал!

Когда мы беседовали, он был напряжен. Может быть, чуть более, чем ему свойственно, эмоционален. Журнал не отпускает. Он по-прежнему тенью стоит за спиной. Но именно – тенью. Его второе «я», его зеркало, как занавешенное, уже не будет отражать его, Дементьева, дела и мысли. В наше морозное время он остался один на перекрестке. Зябко.

А может, уляжется всё потихоньку, успокоится? Его «Юность», конечно, навсегда останется с ним, а та, что будет выходить дальше, может, и не его уже вовсе? Другая? Посмотрим. А вообще он ведь еще очень молод, Дементьев-то. Вдруг чего и сотворит.

«Литературная газета» 10.02.93.

«Юность»

Вот уж никогда не думал, что мне придется возглавлять в течение двенадцати лет журнал «Юность». А началось всё с предложения тогдашнего главного редактора Бориса Николаевича Полевого пойти к нему первым замом. Наш разговор состоялся в мае 1970 года. Но только в феврале семьдесят второго переступил я порог своего нового кабинета. И все эти месяцы Борис Полевой терпеливо ждал, пока ЦК ВЛКСМ отпустит меня с прежней работы. Правда, я уже был избран членом редколлегии «Юности» и понемногу включался в дела редакции.

Не все мои коллеги среди писателей и в журналистских кругах радостно восприняли это назначение. Дело в том, что еще не успели стереться из памяти тяжелые времена конфронтации «Юности» с первым секретарем ЦК комсомола Сергеем Павловым. Его резкая критика журнала, добравшаяся до трибуны партийного съезда, что в середине шестидесятых годов было чревато любыми последствиями, причиняла много хлопот и редакции, и авторам, и особенно Б. Н. Полевому. И, хотя журнал никогда не был органом ЦК ВЛКСМ, не считаться с «верным помощником партии» было опасно.

В то время я жил в Твери, но уже печатался в «Юности» и потому был как бы своим человеком в редакции. Тем более что мы с Б. Полевым земляки, учились когда-то в одной школе и, несмотря на большую разницу в годах, дружили. На одном из обсуждений журнала, его политической линии и литературной политики, которое устроил в начале шестидесятых комсомол, мне довелось присутствовать. Молодые наемные критики громили творчество В. Аксенова, А. Гладилина, Е. Евтушенко – в общем, всё, что тогда составляло славу «Юности». Но чувствовалось некое послабление по сравнению с прежними выпадами партийных и комсомольских боссов. Ясно было, что Полевой умел держать удар и его фронтовая закалка помогла устоять не только ему, но и журналу. Кроме того, Борис Николаевич был просто смелый человек. Он всегда брал «вину» на себя. Когда в «Юности» была напечатана остроумная реплика Галки Галкиной на провокационный роман Шевцова «Тля», в котором автор попытался «настучать» на творческую интеллигенцию, тогдашний и всемогущий член Политбюро КПСС Полянский потребовал от Полевого наказать Галку Галкину. И тот защитил девушку, которая была не более как выдуманный веселыми авторами «Юности» аллегорический образ. Обычно все острые сочинения Галки Галкиной появлялись из-под пера В. Славкина, Г. Горина, А. Арканова и других сатириков. Полевой, естественно, их не выдал и, желая усыпить бдительность вышестоящих органов, даже расписался в гонорарной ведомости за напечатанный материал о «Тле».

Конечно, в этих условиях приход бывшего «комсомольского функционера» на пост первого заместителя главного редактора такого прогрессивного журнала, как «Юность», многих напугал и насторожил. Среди авторов «Юности» было немало евреев. А это как бы расходилось с официальной политикой государства, где пятый пункт давно перебрался на первую строку. И, хотя я работал уже в иных условиях и лично не был причастен ни к каким порочащим обсуждениям, к исключениям из СП прогрессивных писателей, ни к злобным голосованиям и подписям против своих коллег, репутация дома, откуда я пришел, не была безупречной.

И я помню, как нелегко мне было завоевывать доверие «юниоров», как медленно налаживались добрые отношения с некоторыми авторами журнала. Помогало, правда, то, что многие из них были, как и я, выпускниками Литературного института, и мы хорошо знали друг друга с давних лет.

Поклон тебе, Святой Иерусалим

* * *

1999 год. Граница с Южным Ливаном.

Тогда это была опасная зона. Почти каждый день здесь гибли люди. Мы на работе. За несколько минут до съемки для РТР-овских «Вестей»

Детский зал музея «Яд-Вашем»

На черном небе тихо гаснут звезды.И Вечность называет имена.И горем здесь пропитан даже воздух,Как будто продолжается война.

Который год чернеет это небо,Который год звучат здесь имена,И кажется, что это смотрит слепоНа всех живущих горькая вина.

Простите нас, ни в чем не виноватых,Виновных только в том, что мы живем.Ни в жертвах не бывавших, ни в солдатах,Простите нас в бессмертии своем.

На черном небе вновь звезда погасла…Я выхожу из памяти своей.А над землей, покатой, словно каска,Зовут и плачут имена детей.

1999

«В Ашкелоне убили солдата…»