Стихотворения - Андрей Дементьев

Кто-то из великих сказал: «Человек, умеющий смеяться над собой, не может быть слабым». Это же можно отнести и к государству. Наше государство в те годы боялось смеха, ибо по своей политической сути было слабым. И сейчас мы все убедились в этом – распалась империя, рушатся идеалы, умирает прогнившая система, где параграф и кресло были превыше личности. В письме М. С. Горбачеву я писал тогда: «Многое из того, что создавали русские писатели, будущие эмигранты в беспросветное время застоя, не было ни злом, ни наветом. Наоборот, это была глубокая боль и затаенная надежда на лучшие времена. Это была бескомпромиссная борьба за будущее Отчизны. Именно за это они и пострадали. Но живучи еще, к сожалению, бездумные стереотипы, и недавнее прошлое виснет на репутации честных писателей, как старый мох на деревьях».

Позднее в личном разговоре с Михаилом Сергеевичем я вновь настаивал на том, что возвращение гражданства всем уехавшим на Запад деятелям культуры будет воспринято мировой общественностью как акт справедливости и гуманности. Даже если многие из них не вернутся на родину, сама мысль о постоянной связи с ней, о неразрывности личной жизни и великого времени перемен изменит соотношение сил в мире, просветлит атмосферу, обнадежит уставших от разлук талантливых наших соотечественников. Ну, а о тех, кто захочет вернуться, правительство должно позаботиться особо. Чтобы было куда возвращаться. Не гостевать же всю жизнь в случайных номерах своего дорогого отечества. Культуру невозможно разорвать. Она держится не географией, а чем-то большим. Наша страна хотела быть великодушной. Пора бы ей стать и справедливой ко всем своим детям. Мои слова тогда получили полную поддержку. И через некоторое время появились первые указы о возвращении гражданства нашим друзьям, авторам, коллегам.

И снова мне хочется вспомнить о знаменательных встречах. Летом 90 года в Конгрессе США Михаил Шемякин довольно резко говорил о нашей полумертвой политической системе. И это воспринималось как позиция художника, чей внутренний мир и чье творчество испытали на себе в годы застоя хамский кураж чиновников от искусства и железный сапог власти, отшвырнувший полотна выдающегося мастера, не понятные ее зашоренным идеологам. Но Шемякин прилетел из Нью-Йорка в Вашингтон не для выяснения отношений, а ради того, чтобы вместе с нами, с друзьями из Комитета за возвращение на родину советских солдат, плененных в Афганистане, убедить конгрессменов помочь вернуться им домой. Потом мы виделись с Михаилом Шемякиным в Риме, где российские писатели и наши соотечественники с Запада пытались обрести гражданское согласие. Художник искренне ратовал за это же, потому что любил Россию. Шемякин – человек суровый. В иные времена он походил бы на бывалого воина и дуэлянта – весь в шрамах, с жесткой складкой у губ, с тяжелыми сильными руками. Но это лишь внешний образ. На самом же деле Михаил Шемякин – человек широкой души, отзывчивый, тонкий. Уже потом я узнал, что именно Шемякин прислал дорогие дефицитные у нас краски, кисти и материалы для работы двум сестрам-художницам, которых болезнь на всю жизнь приковала к постели. Услышав о них, помог издалека, считая это нормальным делом – делиться с коллегами всем, что имеешь сам.

Все они очень разные – наши земляки, живущие за океаном или в Израиле, в Париже или Мюнхене. Помню ночные беседы среди книг и юмора, среди вкусных русских деликатесов в гостеприимном доме Андрея Синявского и Марии Розановой. Впрочем, имя ее надо было поставить первым не только потому, что она очаровательная хозяйка, но и потому, что ее умение вести разговор остро, бескомпромиссно и умно давало ей право главенствовать на наших встречах. Думаю, это чувствуется и по журналу «Синтаксис», который Мария Васильевна редактирует.

Здесь в России мы тогда в восьмидесятые годы постепенно узнавали увезенную в далекие края, скрытую надолго от нас литературу соотечественников, чувствуя при этом, как меняется и к нам самим, и к нашей жизни отношение этих тоже изменившихся людей. Они постоянно искали во встречах с земляками внутренние перемены, ожидали глобальных изменений во всем, к чему в прошлой жизни были сами причастны. И когда однажды из редакции «Юности» позвонили в Париж А. Синявскому с просьбой сократить в его статье «Диссидентство – как личный опыт» полтора десятка строк, потому что они не умещались на полосе, там это было воспринято как маленькое доказательство больших перемен. Ведь за годы советской власти на Западе уже привыкли к тому, что в России не считаются ни с авторским правом, ни с личностью писателя, ни с его существованием вообще.

Сейчас, когда много пишут и говорят о творчестве бывших диссидентов, возвращающих нам свое будущее, от которого мы так бездумно отказывались долгое время, многих из нас охватило чувство вины и досады. Вины за всё, что случилось с ними и с нами тоже. Досады – за потерянные годы разлуки и запоздалый приход этой литературы в нашу сегодняшнюю жизнь.

Помню, холодной осенью в маленький городок Кассель, где должна была состояться презентация дайджеста «Юности» на немецком языке, приехал из Франкфурта выдающийся писатель Георгий Владимов с женой Натальей Кузнецовой, литературным критиком. Два с лишним часа немолодой уже человек, мучавшийся тогда болезнью ног, жал на акселератор, чтобы увидеться с земляками, пообщаться, поговорить, послушать новости и родную речь, по которой тосковала душа. Весь вечер мы просидели в уютном ресторанчике и говорили, говорили… Словно знали друг друга давно, еще по России, по былой молодости. И, когда мы рассказывали гостям о тогдашних серых очередях Москвы и всеобщем страхе перед будущим, об изобилии речей и отсутствии продуктов, – каждый из нас вновь переживал российскую жизнь. И вдруг после некоторого раздумья Владимов сказал:

– И все-таки мы завидуем вам…

А я вспомнил фразу Владимира Максимова из его интервью «Юности»: «Эмиграция для меня – потрясение. Я больше потерял, чем приобрел…» А сколько потеряли мы, что свои стихи Наум Коржавин отдавал на суд чужих людей, когда их так ждали тысячи искренних его почитателей в попранной стране. Сколько мы потеряли, когда лучшую книгу Александра Зиновьева «Зияющие высоты», достойную таланта Свифта, мы не только не поставили в этот высокий ряд литературы, но даже не имели возможности водрузить ее на свою книжную полку.

Впрочем, всё, наверное, сложнее, чем кажется поначалу. Известный журналист из «Литературки» Виктор Перельман обрел себя по-настоящему все-таки на Западе. Не зная языков, не имея базы, он сумел организовать сначала в Израиле, а потом в Нью-Йорке издание журнала «Время и мы», который широко известен не только в эмигрантских кругах. Да и сам Перельман пишет много, интересно. Сколько еще неведомого для всех нас таит в себе русская зарубежная литература. Помню, как я завидовал книжным шкафам и полкам, которые видел в тамошних домах В. Аксенова, В. Максимова, А. Синявского. Хозяева с радостью дарили нам редкие книги, о которых мы знали только понаслышке, и те, которые уже стали читаться у нас. Десятки изданий и рукописей со всего света приходили и в редакцию «Юности». Известные и неизвестные литераторы, пишущие по-русски, узнав, что мы широко стали печатать бывших диссидентов, присылали свои произведения. Литература возвращалась домой, как некогда возвращались с фронта солдаты.

Для многих «русских зарубежников» редакция «Юности» была в те годы открытым и добрым домом, когда они приезжали в Москву. И даже больше – местом первых встреч не только с редакторами, но и с новыми читателями. У нас перебывало много народу – Войнович, Коржавин, Аксенов, Максимов, Гладилин, Синявский, Копелев, Лимонов, Саша Соколов… Читайте их произведения. Это, наверное, самое главное в познании незнакомых миров, разлученных когда-то злой волей с нашим внутренним миром. Без лучших книг писателей Русского Зарубежья наша литература была беднее, ей не хватало воздуха, второго дыхания на быстром повороте истории, ей недоставало правды и откровений. Когда Анатолий Гладилин пришел к нам в «Юность», которая некогда открыла читающему миру автора «Хроники времен Виктора Подгурского», он как-то печально улыбнулся и тихо сказал:

– Вроде и не расставались. А прошло столько лет…

Конечно, не расставались, потому что в душе каждого, кто верил в искренность и доброту, порядочность и честность поневоле отверженных от нас соотечественников, – разлука была внешней. Но оставалось в ней СЛОВО, произнесенное великой мученической литературой Русского Зарубежья.

И то, что мы сегодня стали другими, это они – честные наши коллеги, друзья, писатели, они сделали нас такими. И сколько бы мне ни осталось прожить, и как бы ни повернулась ситуация в стране, я буду верен этим людям, верен их позиции, их оценкам, их выстраданному опыту, потому что их опыт уже во мне. Я тоже его выстрадал через собственные ошибки, через заблуждения и открытия.