«Я убит подо Ржевом». Трагедия Мончаловского «котла» - Светлана Герасимова

Его слова подтверждают воспоминания участников боевых действий.

Ховрин Г. С., бывший начальник штаба 359-й стрелковой дивизии 30-й армии, писал после войны: «Если объективно оценивать обстановку, сложившуюся под Ржевом к исходу 24 февраля, то она характеризовалась бесперспективностью наступления, что было обусловлено, во-первых, тактикой ведения боевых действий штабом 3-й армии, а во-вторых, что было главным, наличием тех сил и средств, которые имели стрелковые дивизии 30-й армии. Наступление отдельными, мало или вообще не обученными подразделениями, без должного подавления огнем обороны противника, засевшего в укрепленных населенных пунктах, для ведения боя зимой, когда наши подразделения бросались в бой днем по глубокому снегу, на виду у противника, под его ураганным огнем всех видов – такое наступление было обычно безуспешным и неизбежно сопровождалось большими потерями личного состава. Однако все это иначе оценивало командование 30-й армии. Оно постоянно категорически и с угрозой требовало наступать во что бы то ни стало. В результате успеха наступления не было, а потери личного состава все время росли и росли».

Ф. С. Иванов, ветеран 149-го лыжного батальона, потерявший на войне обе ноги, не один раз вспоминал бои под Ржевом: «Многие годы раздумья не покидают меня. Знало ли высокое командование, что нас без подготовки к атаке и почти с голыми руками вот так, прямо с марша, бросили на расстрел немецких пулеметов? Какая была нужда так спешно штурмовать деревню? Не мне судить, но сомнения все равно одолевают меня. И скажу прямо, солдатским умом. Особенно не берегли солдатские души, а бросали их в пламя войны как пушечное мясо. В раздумьях, порою, вдруг начинает говорить совесть. Друзья мои погибли, а я, хоть и искалеченный, но живой. Все ли сделал, чтобы уберечь их?!

Я много думал над довоенными демагогическими фразами вождей: «У нас есть чем защищать». Мы, фронтовики, многие послевоенные годы кричали и вскакивали по ночам, когда нам снились рукопашные схватки, на которые мы шли порою почти с голыми руками. Как правило, такие бои навязывали мы, но, должен сказать, немцы дрались в них не с меньшим упорством и ожесточением».

П. Гасников, участник боев под Ржевом в составе 369-й стрелковой дивизии, тоже рассуждал после войны: «Вспоминая и осмысливая пройденные дороги, склоняю голову перед светлой памятью тысяч и тысяч солдат, павших в окружении и в боях за Ржев. Их могилы здесь всюду: и на восточных, и на западных, и на южных подходах к городу. К войне мы были подготовлены плохо. Мы вступили в нее со слабыми, неопытными кадрами. В большинстве своем полками командовали люди – выходцы с курсов младших лейтенантов и чуть-чуть подучившиеся в дальнейшем. Здесь, под Ржевом, надо было добывать недостающий опыт. Да и вооружены мы были плохо. Потребовалось больше года, чтобы пройти испытания войной. Эта школа в пожарищах и крови пала на ржевскую землю. Здесь для нас были самые первые и самые тяжкие за всю войну испытания нашей юности. Тылу потребовалось больше года, чтобы оснастить нас в достатке современным оружием, дать больше танков, артиллерии, самолетов, да и питание солдат организовать так, как это было во второй половине войны. Здесь, под Ржевом, мы воевали зачастую впроголодь и особенно в окружении…

Еще когда мы были на марше от Торжка к Ржеву, я оказался случайным свидетелем разговора. Наша разведрота шла в голове 1223-го полка. Внезапно появившийся командующий 29-й армии… в звании генерал-майора подозвал к себе командира полка и на ходу, как говорится, наскоком задал ему вопрос: «Знаешь ли ты, куда идешь, знаешь ли карту?» На что командир полка (а он всего-то был в звании капитана) ответил: «Карту знаю, в местности разбираюсь, я – преподаватель 2-го Свердловского пехотного училища». Представьте себе, генерал остался удовлетворенным. Не сомневаюсь, что карту капитан знал и в местности разбирался, а вот тактику немецкой армии предстояло осваивать и капитану, и генералу, и всем нам, призванным воевать ценой большой крови.

Я считаю, что руководство войсками под Ржевом со стороны высшего и среднего командования 29-й армии было очень плохое. Бросив нашу дивизию в прорыв… не сделали самого элементарного: не организовали заслоны на флангах. Надо было теснить немцев и вправо, и влево, и тогда наверняка у нас был бы успех, потому что у нас было бы и продовольствие и боепитание. Правда, командир дивизии подполковник Фисенко сделал отчаянную попытку прорваться к нашим тылам… Результат оказался трагическим. Мы понесли большие потери, наступление захлебнулось. Немцы, разгадав наши планы, не дремали. Это наступление было организовано в спешке, без соответствующей подготовки, без поддержки артиллерии. Ведь снарядов-то у нас почти не было».

Безусловно, высшее командование знало о том, о чем вспоминали непосредственные участники боев. Еще в дни сражений политработники частей и соединений писали о таких фактах и в Главное политическое управление, и Верховному главнокомандующему, но эти письма спускались назад, в Военные советы фронтов. В последнее время авторы отдельных исследований ссылаются на директиву Западного фронта от 19 марта 1942 г. (см. Приложения) как на пример решения вопроса о «сбережении жизней красноармейцев». Подчеркнем, что принята она была, судя по преамбуле, только после многочисленных обращений фронтовиков в вышестоящие инстанции. Но она вряд ли могла быть выполнена практически из-за отсутствия в это время на фронте, в том числе на Западном и Калининском фронтах, достаточного числа боеприпасов. Об этом речь шла выше. Об этом вспоминал после войны и сам автор директивы: «Вероятно, трудно поверить, но нам приходилось устанавливать норму расхода… боеприпасов 1–2 выстрела на орудие в сутки. И это, заметьте, в период наступления! В донесении Западного фронта на имя Верховного Главнокомандующего от 14 февраля 1942 года говорилось: «Как показал опыт боев, недостаток снарядов не дает возможности проводить артиллерийское наступление. В результате система огня не уничтожается, и наши части, атакуя малоподавленную оборону противника, несут большие потери, не добившись надлежащего успеха». Из этих слов следует, что, подписывая директиву в то время, командующий Западным фронтом понимал ее декларативность, но в наши дни этот документ используют для поддержания положительного образа будущего «Маршала Победы».

Вина в неудачах этого периода, в массовой гибели людей лежит не на командирах низшего, среднего звена, и даже не на командующих армиями и фронтами, а прежде всего на Ставке ВГК, которая распылила имеющиеся силы и средства по всем фронтам.

В данном утверждении автор не одинока. Исследователь истории Вяземского района, доктор исторических наук Д. Комаров, говоря о неудаче войск Западного фронта по освобождению Вязьмы в начале 1942 г., пишет: «…Ответственность за случившееся нельзя перекладывать на непосредственных командиров соединений, оказавшихся в тылу. Произошедшее даже выходит за рамки ответственности командования фронтов, так как в сложившейся одинаково сложной операции оказались как части Западного, так и части Калининского фронтов. Ответственность лежит на Верховном главнокомандовании, спланировавшем изначально обреченную на провал операцию. В тот момент наша армия еще не достигла того уровня подготовки, который бы мог позволить успешно завершить такую грандиозную по своим планам операцию. Говоря образно, складывающаяся под Вязьмой обстановка напоминает удава, заглотившего добычу, которую он не сможет переварить».

Для высшего командования главным было достижение поставленных перед фронтами и армиями задач, а какими средствами они достигались, было вторичным. Можно ли категорично обвинять командующего 30-й армии за такую тактику ведения боевых действий в те дни? Но она господствовала тогда во всей Красной армии. Выполнения приказа любой ценой требовали от нижестоящих вышестоящие командиры. Находясь под жестким давлением вышестоящего командования, которое требовало быстрейших результатов, при постоянной нехватке боеприпасов, горючего, продовольствия, командование армий бросало в бой части и соединения без необходимой подготовки, без артиллерийской поддержки. Основным методом «поддержки» высшего командования были не помощь резервами, а окрик, ругань, угроза наказанием. Вспомним хотя бы приказы и распоряжения И. С. Конева командующему 29-й армии, о которых говорилось выше. Таков был тогда стиль взаимоотношений между вышестоящими и нижестоящими командирами.

Что касается непосредственно генерал-майора В. И. Швецова, то командующий фронтом в первые недели операции за неудачи 29-й армии винил ее командующего настолько, что даже планировал его заменить. Вряд ли это было обоснованно. Выше уже говорилось, что находившиеся в районе прорыва дивизии были измотаны предыдущими боями и малочисленны из-за потерь личного состава. Войска испытывали острую нужду в боеприпасах, что вынуждало проводить наступление на неподавленную оборону врага. В то же время и фронт вряд ли мог помочь армии большими резервами, их просто не было. Имевшиеся штаб направлял туда, где видел наибольшую опасность. Именно этим можно объяснить направление 365-й стрелковой дивизии 22 января к Осуйскому, куда с 21 января стремились пробиться немецкие части. Документы армии свидетельствуют о том, что управление армией было утрачено лишь на короткое время, после того как противник отрезал ее части и соединения от основного фронта. Но практически сразу оно было восстановлено и осуществлялось до самого выхода из окружения. Связь армия-дивизия действовала бесперебойно. Подчеркнем, что во всех воспоминаниях господствует утверждение, что прорыв из окружения начался только после приказа. У армии не было боеприпасов, горючего, продовольствия, и тем не менее она сражалась, выстояла в окружении и вырвалась из него. О том, что командующий армией действовал правильно, говорит тот факт, что он оставался на своем посту и в окружении, и после выхода из него. Более того, Военный совет фронта поддержал В. И. Швецова в ситуации, когда он превысил свои полномочия.