Повести и рассказы - Владимир Дудинцев

Пока она, сияя и вздрагивая одним веком, раскладывала на выскобленной доске стола эти деньги, я распустил ремни на своем чемодане. Я выбросил из чемодана мешочки с мукой, рисом и сахаром — паек демобилизованного и, кроме того, подарки командования. Я достал для мамы жакет и юбку из черного шевиота и бросил на ее кроватку. Затем достал отрез на пальто, развернул кусок шелка и положил сверху пару туфель.

Через час мама была уже одета почти так же, как в тридцать девятом году, и я торжественно среди лета разжег печку на кухне и бросил в огонь все старье. Кончена война!

За обедом мать меня спросила, что еще лежит у меня на дне чемодана.

— Так, чепуха разная.

Я не сказал ей, что там лежало и для кого привез. Такие вещи вообще не говорят матерям, а я был единственным сыном у нее.

Я пообедал плохо, не так, как хотелось бы ей, и, сразу же встав из-за стола, сказал: ухожу на полчаса — и ушел в парикмахерскую. Я с трудом дождался очереди, но туалет мой затянулся, потому что я хотел явиться к ней с серьезным предложением, если она осталась верной. И нужно было, чтобы соседи и мать поняли, что пришел жених с фронта, заслуженный и не старый. А если кто-нибудь у нее уже есть, пусть ордена и погоны сержанта, блестящие пуговицы и прическа блестят еще сильнее и скроют от нее то, что ей тогда уже не нужно будет знать.

Из парикмахерской я бросился в метро. Мало мне эскалатора, который плавно влек меня вперед к моему разочарованию, — я побежал по его живым ступеням, и через минуту я впервые за шесть лет в подземном поезде летел по поющему туннелю.

Я позвонил два раза около знакомой двери. Никто не ответил. Я позвонил один раз. Вышел, напевая, полный молодой мужчина в синих галифе и подтяжках поверх белой сорочки, расстегнутой почти до пояса.

Я спросил:

— Мария Федоровна Сорокина здесь живет?

Он отступил в глубь передней и сказал:

— Войдите, пожалуйста.

Я вошел по-военному, чуя подвох. Он спросил:

— Вы кто будете?

— Знакомый ее.

— Так вы говорите Сорокина. Н-нет здесь такой фамилии, — он сделал ласковое и печальное лицо и даже склонна голову набок и, сунув руку за пояс брюк, стал медленно щупать живот.

Я прошелся по передней, и он следовал за мной в молчании. Я сказал, что не видел ее шесть лет.

— Здесь живут две семьи, — сказал он мне сзади. — Вы говорите, шесть лет? Так мы же въехали в сорок третьем, и квартира была опечатана.

— Вот оно что, — сказал я и, простившись с толстяком, уже не по-военному вышел, а он, проводив меня на лестницу, глядел мне вслед и все держал руку за поясом.

Если бы не было этой войны, то я, может, и разлюбил бы Машу за шесть лет разлуки. Ведь я очень легко был ею увлечен тогда, в восемнадцать лет. Ну, я мечтал о ней, ну, ревновал. С нею мы даже под руку не ходили, а ходили плечо к плечу, и только она держала меня за палец — сожмет его и посмотрит на меня, как заговорщица.

Но на войне, особенно когда нет фотокарточки и девушка не пишет, легкое увлечение переходит в тяжелую тоску и боишься: вот тебя убьют, и ты ее не увидишь.

У нее были подруги: Тамара, эта побольше, и Зоя — маленькая, обе похожие на ясноглазых мальчиков-братьев. Мы с нею так их и называли — Том и Заяц. Если бы ее не было, я любил бы только их.

Сначала их была троица. Но когда у нас с Машей начались многокилометровые прогулки по Сокольническому парку, те две сразу поняли и чуть-чуть отошли в тень.

Они все трое учились на одном курсе в техникуме. «Пойду к девчатам», — решил я.

Когда я позвонил у дверей квартиры, где жила Тамара, меня встретил дедушка в черном пиджаке. С головы его сбегали по щекам белые ручьи волос. Он держал в желтой, глянцевой руке знакомую мне латунную жаровню с песком. «Ага, значит здесь Тамара», — подумал я, потому что мать ее держала большого старого кота и зверь этот меня ненавидел. Ему и принадлежала жаровня.

Не ожидая приглашения, как в старые времена, я вошел в полумрак передней, и сразу с сундука на меня завыл огромный кот песочного цвета, и у него получилось вроде: «А-а, сколько лет, сколько зим!»

— Сколько лет, сколько зим! — сказал я, передразнивая кота.

Он раздулся еще больше за эти шесть лет, стал просто как морское чудо. Он увидел меня, вспомнил старую вражду и с этого момента не упускал меня из виду. Когда я подошел к нему, он воспрянул и жалобно закричал, махнув передо мной дрожащей лапой.

— Вы, э-э, к кому, товарищ? — спросил сзади меня дедушка с жаровней.

— К хозяевам этого кота.

— Я хозяин.

— Нет, хозяйка его — Варвара Ильинична.

— Ах, вы знаете Варвару Ильиничну! Проходите, пожалуйста. Нет ли у вас каких-нибудь вестей о них? Это их кот, но хозяева, как видите, уехали в Сибирь еще в сорок первом году, с заводом, и, знаете, запропали.

— А Тамара?

— Да, да, запропали. И завод там где-то обосновался, энский завод на энском месте, и они, кажется, не думают там о возвращении. Да.

— А Тамара?

— Тамара Сергеевна и уехала. Куда же мать без нее? Мать за ней.

— А Зоя?

— Зоя с ними уехала. Отец ее на фронте погиб. В сорок первом. Да, погиб.

— А Маша?

— Эту девушку я что-то не помню. Лизанька! — он открыл дверь в комнату, держа перед собой жаровню. — Ты не помнишь, кроме Зои, кто приходил к Тамаре Сергеевне? — Он вошел в комнату и повторил вопрос и через минуту вышел, уже без жаровни, с разведенными руками, высоко подняв брови.

— Да, да, — сказал он. — Никто не знает.

Я вышел из метро на станции «Сокольники» и через парк побрел домой. Дело шло к вечеру; в Сокольниках над темными прудами березы тяжело замерли в безветрии; прямая аллея, пересеченная корнями, напоминала мне тридцать девятый год, когда не я, а другой Владимир, восемнадцатилетний и беспечный, догонял здесь свою Федоровну, а она то и дело убегала от него.

Сокольники — такое место, где на каждом шагу зеленая скамейка. Но не легко сесть на скамейку вечером. Не знаю, как сейчас, но в тридцать девятом году Владимир и Маша всегда находили скамьи занятыми — везде пары: спиной к аллее, лицом в парк, голова к голове.

Тогда Владимир оторвал дома в сарае две доски и в самом глухом месте парка сделал в кустах под березой прочную лавочку — на двоих. И в этот же вечер они пришли сюда, и здесь Владимир, шепча ей на ухо, поцеловал ее в холодную щеку, и она вспыхнула, отпрянув, и стала оглядываться по сторонам. Потом он обещал ей помнить о ней вечно, а она только смотрела на него покорно и нежно и иногда качала головой, как старшая, и говорила: «ай-ай-ай», хотя и было ей всего только семнадцать лет.

Что потом было, какие это были дни! Какие это были двадцать три дня! А потом он получил повестку и уехал служить в армию. И вместо него вернулся я — через шесть лет.

Опять передо мной стена молодого темно-зеленого ельника. Он по-прежнему топорщился и загораживал всем путь к нашей лавочке.

Я попробовал найти нашу тайную лазейку — и не нашел, и полез прямо в иглы. Десять, двадцать шагов я боролся с иглами. Пролез, наконец, березу увидел, белую, неприкосновенную. Но лавочки под нею не было. Даже и ямок не осталось. Трава росла бессмертная на этом месте— осенью пожелтеет, весной оживет, — она и затянула все следы, чтобы никто не помнил. А мою прочную скамейку— кто же нашел и выдернул?

Товарищи, разные бывают раны. Я опустился на траву и лег лицом вверх — к вечерней сини, раскинув руки. Моя береза жила надо мной каждым листочком. И по стволу сверху вниз и снизу вверх рыскали муравьи.

И тут же я вскочил…

На березе выше моего роста на коре была надпись, вырезанная глубоко:

«Уезжаю с заводом, куда — не знаю. Милый, мы встретимся!»

И я сразу догадался, как она достала так высоко: она вырезала буквы, став на нашу лавочку. А потом выдернула ее, чтобы никто не достал, не заровнял ее букв.

Я обнял березу и зажмурил глаза. Нет, я не в обиде на войну за то, что она научила меня плакать.

1946 г.

В ночной смене

В цехе появился новый человек — белокурый большеголовый плавильщик в новом комбинезоне из белого брезента. Все сразу заметили его, потому что он всем мешал: как стал посреди цеха, так и стоял целый час у всех на пути, провожая странным взглядом каждого рабочего, словно выбирал себе противника по плечу.

О том, как он попал на завод, знал только бригадир первой печи Степан Абакумович. Случилось это две ночи назад, в его смену.

В ту ночь, как всегда, завалив печь шихтой, он отдал лопату подручному: старость не позволяла ему подолгу стоять в жаре. Он поднял синие очки на лоб и побрел прочь — сухонький, сутулый, вытянув голову вперед, спустился по железной лесенке и вышел из цеха через арку в толстой стене. Вышел, и окружили его тишина, полночный покой. Над темными крышами играли и переговаривались крупные живые звезды. Капали, наплывали отовсюду далекие и близкие звуки весны.