Княжна Дубровина - Салиас-де-Турнемир Елизавета Васильевна

— Что ты понимаешь? Это все хорошо въ вашемъ замкнутомъ домѣ или въ нашемъ К** захолустьѣ. Въ жизни не то и не такъ.

Анюта, зная, что она дѣйствительно живетъ одиноко, внѣ общества, въ замкнутой средѣ, не смѣла противорѣчить Митѣ, но не сочувствовала ему и печалилась. Порою ей казалось, что онъ испортился и пошелъ по другой, нехорошей дорогѣ. Ея отношенія съ нимъ, въ виду всего этого, измѣнились и она перестала говорить и съ нимъ по душѣ, ибо нерѣдко, онъ самъ того не вѣдая, оскорблялъ лучшія чувства души ея неумѣстною шуткой или слишкомъ, по ея выраженію, приземистымъ, приниженнымъ, мнѣніемъ. Варвара Петровна, со своей стороны, не позволяя Анютѣ посѣщать вечера подростковъ, совсѣмъ отрѣзала ее отъ общества.

— Я не люблю, сказала Варвара Петровна сестрѣ своей, — этихъ полувыѣздовъ. Когда Аннѣ минетъ восемнадцать лѣтъ, я повезу ее всюду, и она, я надѣюсь, обратить на себя всеобщее вниманіе. Чѣмъ меньше будутъ знать ее до выѣзда въ свѣтъ, тѣмъ большій произведетъ она эффектъ. Она сдѣлаетъ, безо всякаго сомнѣнія, блестящую партію.

Такимъ образомъ совсѣмъ одиноко провела Анюта эту зиму, и ей было время, въ длинные вечера, думать о многомъ, когда она сидѣла за круглымъ столомъ, при свѣтѣ лампы, между тремя тетками и миссъ Джемсъ. Изрѣдка перекидывались онѣ словами, монотонная жизнь не давала большой пищи для разговора. И Анюта думала никому не повѣряя думъ своихъ. Только съ Ариной Васильевной говорила она откровенно, но сфера, въ которой онѣ сходились и понимали другъ друга, была тѣсна и ограничена. Еслибы кто видѣлъ, какъ въ большіе праздники, возвратясь отъ всенощной, сидѣли вмѣстѣ, при свѣтѣ одной свѣчи и мерцаніи лампады, хорошенькая дѣвушка съ сіяющими глазами и старушка блѣднолицая, худая, съ потухшимъ взоромъ и смиреннымъ выраженіемъ на морщинистомъ лицѣ, то подивился бы этому сочетанію двухъ контрастовъ. Обыкновенно старушка читала тихимъ и умиленнымъ голосомъ огромнаго размѣра книгу, а дѣвочка, подперши рукою бѣлокурую головку, слушала со вниманіемъ. Порою глаза ея вспыхивали и удивленіемъ и восхищеніемъ озарялось лицо ея и глаза туманились внезапно набѣжавшею слезой.

— Какая сила! говорила Анюта, слушая житіе Адріана и Наталіи, — не пожалѣла столько любимаго мужа, не устрашилась видѣть его мученій, а ужь кажется чего хуже, лучше умереть, лучше самой претерпѣть ихъ.

— Господь посылаетъ силу надѣющимся на Него. Благодать Его сходитъ на нихъ и они всякія бѣдствія могутъ перенести съ радостію, а мы, грѣшные, о томъ безъ содраганія и подумать не можемъ.

И старушка продолжала чтеніе и въ голосѣ ея звучалъ тотъ высокій строй души, который присущъ только многострадальнымъ и многовѣрующимъ.

— Какая она стала серьезная и спокойная, совсѣмъ не по лѣтамъ, сказала однажды объ Анютѣ Александра Петровна.

— Она скучаетъ, замѣтила Лидія.

— Ей остается немного времени, пройдетъ зима и лѣто, а осенью я повезу ее съ визитами ко всѣмъ и она войдетъ въ свѣтъ. Тогда развеселится и пожалуй придется унимать ее. Это огонь подъ пепломъ; я знаю ее. Такъ и вспыхнетъ. А пока, надо отдать ей справедливость, она ведетъ себя примѣрно и учится прилежно.

Такимъ образомъ прошла зима. Однажды, въ началѣ Великаго поста, пріѣхалъ Митя и велѣлъ доложить о себѣ не Анютѣ, а Варварѣ Петровнѣ, и объявилъ ей, что послѣ краткой болѣзни маменька скончалась. Онъ просилъ Варвару Петровну сообщить это Анютѣ и прибавилъ, что вечеромъ ѣдетъ въ К** на погребеніе и что Маша неутѣшна.

Варвара Петровна какъ умѣла мягко и ласково приготовила Анюту къ этому извѣстію, но слезы Анюты такъ удивили ее, что она не знала, что сказать ей въ утѣшеніе, и послала за Митей, котораго Анюта неотступно требовала. Митя пріѣхалъ. Варвара Петровна вышла къ нему и сказала:

— Войдите, утѣшьте ее какъ знаете. Я видѣть не могу ея горькихъ слезъ и, признаться, никакъ не понимаю. Точно вы приворожили ее! сколько лѣтъ она живетъ съ нами, а отъ васъ не отвыкла. Въ сущности, вѣдь мать вашей мачихи ей и и не родня.

— Мы всѣ, сказалъ Митя, — любили крѣпко мать пашей мачихи, она была добрая, нѣжная къ намъ старушка. Анюту она любила еще больше насъ, намъ всегда это казалось, и Маша говорила то же самое.

— Войдите, посидите съ Анной, я васъ оставлю съ ней вдвоемъ, только не растраивайте ее еще больше. Она непремѣнно хочетъ васъ видѣть и твердитъ такъ жалобно: Митю! Митю! все мое сердце она повернула. Очень странная дѣвушка — не такая, какъ всѣ.

Митя вошелъ, Анюта бросилась ему на шею и горько заплакала. Когда первый порывъ ея горя миновалъ, она заговорила съ Митей.

— Еслибъ я тебя не послушала, сказала она ему съ жаромъ и укоризной, — я бы застала маменьку. Она бы не скончалась безъ меня! Зачѣмъ я не уѣхала въ К**, когда могла это сдѣлать.

— Анюта, сказалъ Митя, — не мучь ты себя напрасно, ничего нельзя сдѣлать такъ скоро и ты бы не успѣла уладить всѣхъ препятствій. Повѣрь мнѣ, я опытнѣе тебя. Это все фантазіи.

— Это урокъ, сказала Анюта, — и я его запомню. Пока у меня Богъ не отнялъ моихъ милыхъ, я хочу ими нарадоваться и на нихъ наглядѣться.

— Ну что жь, лѣтомъ пріѣзжай въ гости, тебѣ въ этомъ отказать не могутъ.

— Конечно не могутъ, сказала Анюта, и стала говорить о маменькѣ вспоминая о ея добротѣ, ласкахъ и послѣднемъ съ нею прощанiи. Общая печаль опять сблизила ее съ Митей, и она нѣжно простилась съ нимъ и отдала ему письмо написанное тутъ же къ Машѣ. Варвара Петровна, лишь только Митя вышелъ, вошла въ комнату и увидѣла все еще плакавшую Анюту, погладила ее по головѣ, какъ будто ей было не семнадцать, а семь лѣтъ отъ роду, — для ней она осталась тѣмъ же ребенкомъ, какою ей привезли пять лѣтъ назадъ.

— Ну полно, сказала она, полно, — конечно жаль доброй старушки, но вѣдь она дожила до глубокой старости, до счастливой старости, видѣла свою дочь хорошо устроенную…

— А я не видала ее, не была при ней въ минуту кончины, сказала Анюта, — а сколько слезъ пролила она прощаясь тогда со мною, сколько ласкъ!… ахъ маменька! маменька! заключила Анюта жалобно.

— Анна! Анна! сказала Варвара Петровна серьезно, — какъ это ты будешь жить на свѣтѣ, если будешь о всѣхъ такъ горевать…

Анюта не отвѣчала ни слова и продолжала плавать. Выраженіе тетки: горевать о всѣхъ кольнуло ее въ самое сердце. Какъ будто маменька всѣ, сказала она сама себѣ.

Глава VІ

Прошелъ Великій постъ; наступили праздники и апрѣль во всей весенней красѣ своей. Однажды, когда Митя навѣстилъ Анюту, она отдала ему запечатанное гербовою печатью письмо и сказала:

— Отдай его самъ на почту, пошли страховымъ.

— О чемъ ты пишешь къ отцу, Анюта? спросилъ Митя.

— Все о томъ же. Черезъ мѣсяцъ мнѣ минетъ восемнадцать лѣтъ.

— Но, Анюта…

— Ни слова, Митя. Я пишу отцу, доставь это письмо. Я требую.

— Пожалуй, я доставлю, но предугадываю отвѣтъ, знаю его навѣрное.

— Увидимъ, сказала Анюта. — Если онъ будетъ такой, какъ ты говоришь, чему я не вѣрю, я приму свои мѣры.

— Какія?

— Если отецъ отъ меня откажется, сказала Анюта съ особымъ удареніемь на словѣ отец, — то мнѣ не будетъ причины увѣдомлять тебя о судьбѣ моей. Вы меня оттолкнете и тогда…

— Оттолкнемъ! воскликнулъ Митя, — какое выраженіе! мы только откажемся жить на твои деньги…

— Ни слова больше, не оскорбляй меня, сказала запальчиво Анюта; — кажется ты забылъ, что одно лицо изъ нашего семейства уже скончалось не видавъ меня, а мнѣ не забыть этого. Впрочемъ довольно; доставь письмо, я только этого прошу и требую отъ тебя.

* * *

Папочка, нѣсколько постарѣвшій съ тѣхъ поръ, какъ разстался съ Анютой, но еще бодрый и моложавый, сидѣлъ за круглымъ столомъ въ своей свѣтленькой и чистенькой столовой. Весеннее солнце проникало въ нее и сквозь пышные кусты гераніума, желтофiоли и плюща обвивавшаго окна рисовало на чистомъ еловомъ полу затѣйливые узоры и дрожало и играло на немъ темными и яркими пятнами. Рядомъ съ папочкой сидѣла Маша, уже трицатипятилѣтняя женщина, румяная, полная, въ глубокомъ траурѣ, съ креповымъ чернымъ чепцомъ на пышной каштановой косѣ. Вмѣсто нея разливала чай высокая черноволосая, не дурная собою, спокойная и разумная Агаша. Она давно уже сдѣлалась правою рукой Маши, помогала ей по хозяйству и давала уроки Лизѣ, красивой тринадцатилѣтней дѣвочкѣ, высокой, худой, чрезвычайно рѣзвой и живой. Бѣлокурая, голубоглазая, съ тонкими чертами лица, семнадцатилѣтняя Лида слыла въ городѣ писаною красавицей; по бѣлизнѣ ея кожи и нѣжному румянцу лица ей не было соперницъ. Тутъ же сидѣлъ и Ваня, который долженъ былъ сдавать послѣдніе экзамены въ гимназіи и поступить въ Московский Университетъ; и онъ былъ очень красивъ, походилъ на сестру свою Лидію и бѣлокурыми волосами, и голубыми глазами, но въ глазахъ его свѣтился умъ и огонь, которыхъ лишена была Лида. Маша утратила свою веселость, и глубокій трауръ оттѣнялъ еще больше блѣдность ея лица; въ голосѣ ея звучали все тѣ же ей всегда присущія ноты задушевности и доброты.