Княжна Дубровина - Салиас-де-Турнемир Елизавета Васильевна

— Получила.

— Что въ ней? Митя исчезъ, что-нибудь случилось.

Варвара Петровна смутилась.

— Я знаю, что случилось что то; ради Бога скажите мнѣ, настаивала Анюта.

— Анна, отвѣчала Варвара Петровна голосомъ смущеннымъ и болѣе мягкимъ, чѣмъ обыкновенно, — успокойся и я скажу тебѣ.

Анюта выпрямилась, вздохнула и сказала тихо:

— Я спокойна.

— Будь тверда. Долинскій уѣхалъ въ К*, потому что его отецъ заболѣлъ.

— Папочка! закричала Анюта, сжала руки и опустилась на стулъ блѣдная какъ смерть.

Варвара Петровна испугалась, она позвонила, явился лакей.

— Воды, скорѣе воды! Выпей, выпей, оправься!

Анюта вскочила стремительно и бросилась къ теткѣ.

— Пустите меня, пустите меня въ К*, сказала она, — сжальтесь надо мною, отпустите меня.

— Анна, сказала Варвара Петровна ласково, — это невозможно; не проси, не терзай себя и не мучь меня: я не могу и не хочу отпустить тебя; у твоего дяди тифъ, это болѣзнь заразительная; я не могу подвергать тебя опасности заразиться и не пущу въ К*, но я сдѣлаю для тебя все возможное, сейчасъ пошлю депешу въ К* съ оплаченнымъ отвѣтомъ.

Анюта знала, что просьбы не помогутъ; она встала и не говоря ни слова ушла къ себѣ и опустилась на стулъ. Нѣмка, няня ея, сидѣла въ креслѣ и вязала чулокъ; взглянувъ на Анюту, она стремительно встала и подошла къ ней.

— Что случилось, что съ вами! спросила она тревожно, — на васъ лица нѣтъ.

Всѣ окружающіе, и Катерина Андреевна, и миссъ Джемсъ, любили Анюту.

— Папочка опасно боленъ, проговорила Анюта съ усиліемъ и вдругъ воскликнула, будто сердце ея разрывалось на части: — и я не съ нимъ! Меня къ нему не пускаютъ!

Катерина Андреевна подала ей стаканъ воды, но Анюта отстранила его рукой и сидѣла неподвижная, блѣдная, безмолвная. Нѣмка не знала что сказать ей и стояла подлѣ нея не говоря ни слова. Пришла миссъ Джемсъ, обмѣнялась съ Нѣмкой двумя, тремя фразами и подошла къ Анютѣ; она говорила ей что-то, но Анюта не слыхала и не хотѣла слышать; она была поглощена своимъ горемъ.

Дверь отворилась и въ ней появилась Арина Васильевна; она тихо подошла къ Анютѣ и взяла ее за руку.

— Княжна, сказала она, — въ такой бѣдѣ великой никто кромѣ Господа помочь не можетъ. Что сидѣть-то и себя поѣдать поѣдомъ; не пригоже, не по-христіански.

— Меня къ нему не пускаютъ, воскликнула Анюта. — Онъ умираетъ, а меня съ нимъ нѣтъ!

— Ты, княжна, помочь ему не можешь; вѣдь ты знаешь, что онъ съ семьей и уходъ за нимъ большой, а ѣхать желаешь для себя — себя утѣшить; но не велико утѣшеніе видѣть страданія любимаго, дорогаго. Одно есть утѣшеніе въ скорби — молитва, а ты о ней позабыла, поди ко мнѣ и помолимся вмѣстѣ.

Она взяла Анюту за руку и привела ее въ свою комнатку.

— Смири свое сердце, покорись, сказала она, — а я встану на поклоны, молись и ты со мною. Старушка встала предъ иконами и съ тихимъ шепотомъ: Господи, буди милостивъ къ ней! стала класть земные поклоны, поклоны монастырскіе. Тихій однообразный шопотъ ея, шуршаніе ея платья, легкій стукъ колѣнъ и головы о землю, мерцаніе лампады и вдохновенное лицо молящейся, глаза ея воздѣтые вверхъ и полные чувства, произвели большое впечатлѣніе на Анюту; она вдругъ залилась слезами и со сжатыми крѣпко руками упала на колѣни, рядомъ со старушкой, унесенною духомъ въ высшія сферы, доступныя только глубоко вѣрующимъ и всѣмъ сердцемъ любящимъ Бога. Когда Арина Васильевна окончила поклоны свои, она увела все еще плакавшую, но уже не предававшуюся отчаянію Анюту на верхъ, и поправляя лампаду у ея кіота, сказала ей:

— Вотъ иконы твоихъ дѣдовъ и прадѣдовъ. Молись, не ты одна, весь родъ твой и въ скорби и въ радости молился имъ испрашивая Божіей благодати. Предъ этими святыми иконами упала не одна слеза изъ глазъ твоихъ родителей, дѣдовъ и прадѣдовъ, умились и ты, въ скорби своей, молись и ты, Господь заступитъ и тебя и чаша сія да пройдетъ мимо тебя!

Анюта вдругъ зарыдала и перекрестилась на иконы кіота, старушка взглянула на нее и сказала ласково:

— А теперь примись за дѣло, не хорошо быть безъ дѣла; не хорошо въ праздности сидѣть поклавши руки, а ужь въ горѣ, да печали еще того хуже; займись чѣмъ-нибудь.

— Ничѣмъ не могу заняться, сказала усталымъ голосомъ Анюта, — и придумать не могу, чѣмъ бы!

— Вотъ она, бѣда-то, что не нужно вамъ, барамъ, трудиться, все у васъ готово, всего вдоволь, а у бѣднаго человѣка нужда стоитъ у дверей и нужду гнать надо трудомъ; тужить-то некогда! Скажу я тебѣ про себя, дитя мое милое, не въ похвальбу скажу, а для примѣра. Когда скончался сынокъ мой, царство ему небесное, пришла это я съ могилки его, куда его голубчика моего опустили и куда я сама по христіанскому и церковному уставу бросила горсть земли сырой и таково-то было мнѣ тошно. Сѣла я въ каморкѣ своей и сидѣла безчувственна, самаё себя не помнила. А тогда еще покойница барыня жива была и очень она убивалась болѣзнію своего генерала; онъ очень мучился. Позвали меня къ ней, а она говоритъ мнѣ: Ариша, говоритъ, знаю, ты сына похоронила, слезами его не воротишь, а ты лучше помоги мнѣ. Изъ силы я выбилась, никого онъ къ себѣ не подпускаетъ, а сидѣлки не хочетъ, тебя онъ приметъ, помоги мнѣ. Ну что жь, говорю я, я съ радостно вамъ всякую службу сослужу; что прикажите, то я и сдѣлаю. Ты грамотная, говоритъ она, почитай ему; въ долгіе вечера онъ любитъ слушать чтеніе, а я пойду отдохну. И вотъ пошла я въ комнату больнаго и посадилъ онъ меня у своей постели, но про мое горе ничего онъ не зналъ, ему не говорили, боясь его растревожить, боялись при немъ о смерти помянуть. Слово смерть было запретное — не говорили его. Онъ мучился безсонницей и надо было безпрестанно разговаривать съ нимъ, да все такое веселое, забавное, и сохрани Боже помянуть о чемъ душеспасительномъ и читать онъ приказывалъ, но отнюдь не божественное, а все такое свѣтское да суетное. Помню далъ это онъ мнѣ читать комедію, да такую, прости Господи, грѣховную, и мнѣ хотѣлось бросить книгу и бѣжать, да и на сердцѣ-то моемъ лютое горе было, а читать-то приходилось скоморошество одно. Что жь? подумала я, мнѣ отъ Бога суждено жить подневольно, господамъ служить и повиноваться. Родилась я не барыней, а слугою, смиренною, повиноваться должна и безропотно исполнять, что прикажутъ. Грѣхъ-то не мой, а ихъ грѣхъ, если потѣшаются чѣмъ непутнымъ, да въ болѣзни не имя Господнее призываютъ, а книжками, гдѣ пустяковина всякая, утѣшаются. И вотъ читала я ему комедіи разныя, а въ глазахъ-то у меня стоймя стоялъ мой умирающій сынъ. И тяжко было мнѣ и мое мученіе лютое я Богу въ даръ снесла, покорилась судьбѣ, которая мнѣ по волѣ Создателя вышла… а то и хуже бывало.

— Ужь чего этого хуже, сказала Анюта ласково склонивъ свою хорошенькую головку на сухое плечо старушки.

— Нѣтъ, бывало и хуже. Сына моего Господь къ себѣ взялъ, Былъ онъ тихій и кроткій, а такіе, говорятъ, Богу угодны и нужны. Надѣюсь я крѣпко, что по милосердію своему Господь водворилъ его въ мѣстѣ свѣтломъ, въ мѣстѣ покойномъ. А вотъ по Дунѣ-то, по живой, я скорбѣла не въ примѣръ больше. Племянницей родной доводилась она мнѣ, дочь она была любимой сестры моей рано умершей. Дуню взяла крошкой, за дочь родную почитала, ото всякаго зла охраняла, пуще глаза хранила, слова строгаго ей не сказала, а привелось мнѣ обливать ее слезами горькими, избитую, изуродованную. Рано вышла она замужъ. Мужъ ея запилъ и золъ бывалъ выпивши. Бывало придетъ ко мнѣ, сердечная, вся въ крови, истерзанная, вырвавшись отъ своего мужа, звѣря пьянаго. А я подѣлать ничего не могу. Онъ мужъ, онъ хозяинъ и голова и въ писаніи сказано: жена да боится мужа. Бывало я ее, мою голубку кроткую, утѣшаю, какъ умѣю, и учу молиться, да смириться и сама молюсь, да смиряюсь, а онъ ворвется ко мнѣ пьяный, таково страшно рявкнетъ, да ее и потащить на мученія, да побои. А за мной придутъ отъ господъ, поди де въ хоромы, тамъ гости, надо готовить все, свѣчи зажигать, фрукты, конфеты разставлять, ужиномъ распорядиться. И бывало всю-то ночь па ногахъ, музыка гремитъ, лакеи снуютъ въ расшитыхъ ливреяхъ, суета, того требуютъ, другое имъ подай, и кидаюсь я бывало всѣхъ удовлетворить, все придѣлать, долгъ свой исполнить, а на сердцѣ-то?… что и говорить! о мукѣ такой страшно вспомнить. Вотъ ты, княжна моя милая, о дядюшкѣ горюешь, отчаиваешься, сидишь какъ истуканъ, а дядюшка-то твой, хотя и боленъ, но за нимъ и любовь и уходъ. А бывало я слышу музыку да говоръ и смѣхъ чистый, объ угощеніи хлопочу, съ лакеями лажу, дѣло господское справляю, а сама-то убиваюсь, знаючи, что моя Дуня либо въ чуланѣ холодномъ, какъ песъ, заперта, либо избита и лежитъ въ уголку и всѣ ея косточки отъ побоевъ лютыхъ ноютъ. Да, скорбь моя большая была и когда Господь взялъ Дуню и проводила я ее горемычную въ могилу, духу не достало горевать о ней. Бога благодарить стала, что избавилъ онъ ее, а самой больно мнѣ было жаль ее и тосковала я по ней.