Весь Хайнлайн. Чужак в стране чужой - Роберт Хайнлайн

— Майк, а кто создал мир?

— Извини?

— Ну вот, все вокруг. И Марс. И звезды. Вообще все. И тебя, и меня, и всех остальных. Старики — они не говорили тебе, кто все это сделал?

На лице Майка появилось удивление.

— Нет, Джубал.

— Хорошо, ну а сам-то ты никогда не задавался таким вопросом? Откуда взялось Солнце? Кто усеял небо звездами? Кто дал всему начало? Всему, всему миру, Вселенной… в результате чего мы тут с тобой сидим и разговариваем.

Джубал смолк, сам на себя удивляясь. Юридическая подготовка взяла верх над первоначальными намерениями придерживаться привычного агностического подхода; против своей воли он, как честный адвокат, пытался отстаивать религиозные верования, которых сам не имел, но которых придерживается большинство людей. Волей-неволей Джубал оказался защитником общепринятых у своего племени взглядов против… а вот против чего — этого он и сам не понимал. Против точки зрения, отличной от человеческой.

— Так как же отвечают на эти вопросы Старики?

— Джубал, я как-то не грокаю… что все это — вопросы. Извини, пожалуйста.

— Что? Это я не грокаю твоего ответа.

— Я попробую, — нерешительно начал Майкл. — Но только слова… эти слова… они не верные. Не «делать». Не «создавать». Сейчаснить. Мир был. Мир есть. Мир будет. И все — сейчас.

— Как в начале, так и ныне, и присно, и во веки веков.

— Ты грокаешь! — радостно улыбнулся Майк.

— Ничего я не грокаю, — пробурчал Джубал, — а просто цитирую сказанное… э-э… неким Стариком.

Он решил попробовать с другой стороны, Бог в своей роли Творца явно не подходил для начала разговора — Майкл не воспринимал самое идею «Творения». Джубал тоже не очень-то понимал — давным-давно он договорился сам с собой по четным дням придерживаться постулата сотворенной Вселенной, по нечетным считать ее никем-не-созданной-и-вечной, вроде как заглатывающей свой собственный хвост, — две эти парадоксальные гипотезы удачным образом избегали парадоксов друг друга. А каждый високосный год двадцать девятого февраля предаваться безудержному солипсистическому разврату. Урегулировав таким образом свои отношения с неразрешимым вопросом, он на многие десятилетия выкинул его из головы.

Оставалось, пожалуй, одно — объяснить концепцию религии в самом широком ее смысле, ну а Бога со всеми его ипостасями оставить вроде как на закуску.

Майкл согласился, что поучения бывают самыми разными, от крохотных поучений до огромных, доступных во всей их полноте только Старикам. Но попытка Джубала разграничить малые поучения и большие, придав при этом «большим поучениям» смысл «религиозных вопросов», не увенчалась успехом; некоторые из религиозных вопросов вообще не воспринимались Майклом как «вопросы» (то же самое, например, «Творение»), в то время как другие казались ему «маленькими» — ведь ответы на них очевидны для любого детеныша (например, жизнь после смерти).

Пришлось перейти прямо к множественности человеческих религий (так и не выяснив, кто же она такая — эта самая религия). Джубал рассказал Майклу, что люди имеют сотни различных способов преподавать «большие поучения», и каждый из этих способов дает свои, отличные от прочих, ответы, и каждый претендует на истинность.

— Что есть истина? — удивился Майкл.

(«Что есть Истина?» вопросил некий римский чиновник, а затем умыл руки. Джубалу очень хотелось поступить аналогичным образом).

— Ответ является истиной, если ты говоришь то, что есть. Вот, скажем, сколько у меня рук?

— Две руки. Я вижу две руки, — тут же поправил себя Майкл.

Энн подняла голову от книги.

— Шесть недель работы — и я сделаю из него Свидетеля.

— Стихни. Тут и без тебя тошно. Так вот, Майк, ты сказал то, что есть. У меня две руки. Твой ответ — истина. Ну а если бы ты сказал, что у меня семь рук?

— Я не грокаю, что я мог бы это сказать, — растерялся Майкл.

— Да, ты бы, конечно, не мог. Если бы ты так сказал, ты бы сказал то, чего нет, твой ответ не был бы истиной. И в то же время — слушай, пожалуйста, внимательно — каждая религия претендует на истинность, по мнению каждой религии именно она говорит то, что есть. Причем даваемые ими ответы столь же различны, как две руки и семь рук. Фостериты говорят одно. Буддисты говорят другое. Мусульмане говорят третье — много ответов, и все разные.

— И все говорят то, что есть? — Майкл был в крайнем замешательстве. — Я не грокаю, Джубал.

— Вот и я тоже.

Неожиданно лицо Майка просветлело.

— Я попрошу фостеритов, чтобы они спросили у ваших Стариков, и тогда мы все узнаем. Как мне это сделать, брат?

И тут почему-то оказалось, что через несколько минут Джубал — к крайнему своему отвращению — обещал Майклу организовать ему беседу с каким-нибудь из фостеритских трепачей. Все попытки поколебать убеждение излишне доверчивого марсианина, что фостериты поддерживают связь с человеческими Стариками, окончились безрезультатно. На свою беду тот совершенно не понимал, что такое ложь — словарные определения «лжи» и «ложности» были попросту занесены в его память, огрокиванию они не поддавались. «Говорить неверно» можно только по случайности — так что он принял все фостеритские разглагольствования за чистую монету.

Джубал попытался объяснить, что все религии претендуют — так или иначе — на контакт со «Стариками» и дают при этом абсолютно различные ответы.

Майк слушал, не прерывая, терпеливо и озабоченно.

— Брат мой Джубал, — начал он, когда Харшоу смолк. — Я очень стараюсь… но никак не грокаю, как это может быть правильным говорением. С моим народом Старики всегда говорят правильно. Твой народ…

— Подожди-ка, Майк.

— Извини?

— «С моим народом» — это ты имел ввиду марсиан. Но ведь ты, Майк, не марсианин, ты — человек.

— А что такое «человек»?

Джубал глухо застонал. Он не сомневался, что Майкл может процитировать несколько словарных определений «человека». И в то же самое время этот парень никогда не задает вопросов из чистого занудства, он действительно хочет получить информацию — и надеется, что Джубал ее предоставит.

— Вот я — человек, ты — человек, Ларри — человек.

— А Энн — она человек? Ведь человек — он.

— Н-ну… Энн — тоже человек, человек женского рода. Женщина.

— Вот спасибо.

— А ты заткнись.

— А младенец — человек? Я видел картинки, и по долба… по стереовизору. Младенец совсем не такой, как Энн… а Энн совсем не такая, как ты… а ты не такой, как я. Но ведь младенец — человек-детеныш?

— М-м… ну да, младенец — тоже человек.

— Джубал… я думаю, что я грокаю, что мой народ — «марсиане» — тоже человек. Не по форме. Форма — это не человек. Человек — это гроканье. Я говорю то, что есть?

Джубал дал себе страшную клятву выйти из Философского Общества и взяться за выпиливание лобзиком. Да что оно такое — это самое «гроканье»? Он пользовался этим словом целую уже неделю — но так его и не огрокал. А что такое «человек»? Двуногое без перьев? Тварь по образу и подобию Божью? Удачный продукт естественного отбора и всякой там борьбы за выживание — удачный, конечно же, по своему собственному мнению? Извечная жертва смерти и налогов? Сколько можно понять, марсиане превзошли смерть, и у них, похоже, нет денег, собственности и правительства (в человеческом смысле этого слова) — где же тут взяться налогам?

И все равно парень прав, форма человека не больше определяет его сущность, чем форма бутылки — вкус вина. Можно даже вытащить человека из этой бутылки — ну, вроде как того, чью жизнь спасли русские, — «спасли», засунув его мозг в стеклянный ящик и опутав проводами, что твой телефонный коммутатор. Да уж, как говорится, дурак ты, боцман, и шуточки у тебя дурацкие. Интересно, оценил ли их юмор этот бедолага?

Ну а чем же тогда — с точки зрения марсиан — человек отличается от прочих животных? Ну что такое наши технические достижения для них, для расы, умеющей левитировать (и одному Богу известно, что еще)? Да и что произведет на них большее впечатление — построенная людьми Асуанская плотина или построенный какими-то кишечнополостными Большой коралловый риф? Присущее человеку самосознание? Точнее уж сказать — присущее человеку хвастовство, ведь никто не доказал, что кашалоты и секвойи не имеют в своих рядах поэтов и философов, далеко превосходящих все людские таланты.

Есть, правда, одна область, в которой человека трудно превзойти, он проявляет прямо-таки безграничную изобретательность в создании все более эффективных методов убийства, порабощения, да и попросту издевательства над ближним своим — то бишь над самим собой. Человек — это самая мрачная пародия на себя самого. Глубинные основы человеческого юмора…

— Человек, — ответил Джубал, — это животное, способное смеяться.