Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

«Северно-Судостроительной верфи», на знаменитых ее стапелях, где ковалась мощь русского военно-морского флота. С годами вырос в крупного инженера широчайшего профиля. Знаток технических новшеств в машиностроении, изобретатель, техническим отделом руководит безукоризненно.

Ружейкин-то как раз и нахваливал своего секретаря, не жалея при этом радужных эпитетов. Работник всеми уважаемый, авторитетный, с мнением которого принято считаться. Дескать, и деловит Михаил Владимирович Шильдер, и схватывает сложнейшие инженерные вопросы на лету, и вообще без него он, Ружейкин, все равно что без рук — секретарь в техническом отделе выдающийся, поистине незаменимый.

Оспаривать это суждение не хотелось, да и не было для того достаточно веских оснований. Толковые секретари действительно большая редкость, и Шильдер со своим опытом прислуживания царским сановникам вполне мог очаровать простодушного Ружейкина. Только вот куда нацелена деловитость «смуглолицего в клетчатом пальто»? Вряд ли на процветание советской оборонной индустрии. Думается, в другую сторону, в противоположную.

Скоро Печатнику доложили о странных несуразностях во взаимоотношениях начальника отдела и его секретаря. Ружейкин известен своей рассеянностью, смахивающей порой на чудачество. Способен, допустим, в разгар делового совещания прервать себя на полуслове, уставившись в потолок и, вероятно, обдумывая внезапно родившуюся идею. На помощь ему приходит в таких случаях секретарь, неизменно находящийся рядом с начальником. Не просто напомнит о чем шла речь, но и сердито прикрикнет на своего шефа, будто тот у него в подчинении.

Еще было замечено сослуживцами, что, уезжая в Москву, в очередную служебную командировку, Ружейкин спрашивал у своего секретаря, нет ли для него поручений в столице. Сказано это было на людях, со свойственной Ружейкину прямотой, и Шильдер якобы смутился, отвел начальника в сторонку, что-то шепотом ему выговаривал.

У фактов подобного свойства огромная сила эмоционального воздействия на психику следователя. Они настораживают и будоражат, как тревожные сигналы о неблагополучии, зовут к активности, к решительным действиям и, что скрывать, нередко подбрасывают слишком поспешные выводы.

В случае с Михаилом Шильдером торопливость исключалась категорически. Ежели подручный тайного советника пробрался в Севзапвоенпром со специфическими намерениями, а сомнений в этом почти не было, то излишней скоропалительностью только вспугнешь вражеского лазутчика. Нужны тут железные доказательства и прямые улики, надобно до конца раскрыть всю механику растаскивания секретной информации.

По просьбе чекистов в Севзапвоенпроме ввели кое-какие строгости, призванные оградить государственные тайны. Ревнивее стали соблюдаться инструкции по работе с секретной документацией, ограничили список лиц, допущенных на особо важные промышленные объекты.

Начальнику технического отдела также пришлось выслушать замечания ревизоров. Некоторые секретные чертежи и схемы, как было установлено, он прихватывал домой. Объяснял эту вольность желанием помозговать на досуге, когда мысли свободны от надоевшей ежедневной текучки. Квартира у него отдельная, посторонних лиц не бывает, имеется на дому и несгораемый шкаф.

Упрек Ружейкин выслушал без амбиции, с обычным своим отсутствующим выражением лица. От нарушений правил обещал впредь воздерживаться, бормотал извинения.

Значительно острее отреагировал на критику секретарь начальника, пустившись в длинные рассуждения об особенностях творческой натуры своего патрона, с которыми, дескать, не желают считаться и бюрократизма ради ставят талантливому инженеру палки в колеса.

Строгости вводились постепенно и весьма основательно, под флагом очередной проверки севзапвоенпромовского хозяйства. Требовалось наглухо перекрыть пути утечки секретной информации и не создавать при этом излишней нервозности в коллективе. Нагрянули, дескать, въедливые ревизоры, обнаружили кое-какие упущения, и, как всегда, началась полоса перестраховочных мероприятий.

Замысел Печатника строился с учетом характера избалованного ружейкинского секретаря. Вполне допустимо, что «смуглолицый в клетчатом пальто» испугается, захочет выждать более благоприятных условий, не решаясь рисковать. Пусть ждет, это в конце концов устраивало следствие. Вероятнее, однако, что соблазн возьмет верх над осторожностью. Тогда придется лезть на рожон, другого выхода нет. Пусть себе лезет на доброе здоровьичко, пусть рискнет — удобнее будет схватить с поличным.

Ускоренное изучение людей тайного советника Путилова шло тем временем полным ходом. Как и следовало ожидать, в поле зрения попадали новые, еще неизвестные чекистам персонажи.

Безработный полковник Рихтер в ближайший воскресный день обнаружил несколько удивительный в его общественном положении интерес к найму дачи. Сел в пригородный поезд, доехал до Парголова и медленно прошелся вдоль пыльных здешних улочек, изучая заманчивые предложения дачевладельцев.

Ни одна из сдающихся на лето дач ему не понравилась, и с досады полковник вздумал завернуть в пристанционный буфет. Уселся за крайний столик, попросил бутылку «жигулевского» и бутерброд с сыром. Пил медленно, смаковал каждый глоток, вытирая платочком вислые рыжие усы.

Вскоре к полковнику подсел моложавый краснощекий гражданин в толстом, домашней вязки, свитере и в шкиперской фуражке с лакированным козыречком, какие были в моде у местных щеголей. Не поздоровавшись и не посмотрев друг на друга, они перебросились несколькими фразами, сказанными вполголоса, после чего полковник заспешил к своему поезду, а его франтоватый сосед остался в буфете допивать жигулевское пиво.

Жизнь все же великая и неистощимая мастерица на всякого рода случайности, поразительные выверты, редкостные совпадения. За ее безграничной фантазией не угнаться и изощренному романисту.

Моложавый краснощекий гражданин в шкиперской фуражке с лакированным козыречком был, оказывается, давним знакомцем Печатника.

Именно это обстоятельство послужило причиной невеселых раздумий Александра Ивановича Ланге о мере доверия и жалостливой сентиментальности, дозволенной в работе чекиста.

Напрасно, выходит, поверил он тогда в исповедь кающегося преступника. Поверил, расчувствовался, вспомнил своего братишку, умершего под саблями белогвардейцев, и вот теперь, спустя пять лет, возвращен на исходную позицию. Ничего не скажешь, поучительный урок преподнесла ему жизнь.

Расследовалось тогда дело крупной шайки контрабандистов, состоявшей по преимуществу из парголовских жителей. Сложнейшее было дело, очень уж запутанное, многослойное, и собственно контрабандистские художества шайки тесно переплетались в нем с платными услугами некоей иностранной разведке, с шпионажем и тайными складами оружия.

Иван Корнеев, молодой вихрастый парень, на фоне заматерелых нарушителей границы казался белой вороной. Не юлил на допросах, не сочинял небылиц, охотно раскаивался в содеянном. И в довершение всего, горько рыдая, поведал о тяжелой семейной трагедии, толкнувшей его в объятия контрабандистов.

Нет, не корысть им руководила, не стремление заработать бешеную деньгу на пестрых заграничных тряпках, столь любимых модницами. Причина у него, как он думает, заслуживающая уважения. Право нарушать границу она, разумеется, не дает, это ясно каждому, но выслушать его должны хотя бы с сочувствием.

Старший брат Ивана Корнеева был красногвардейцем с «Нового Лесснера», активным борцом за народное счастье. Кровавые опричники генерала Маннергейма зверски убили его в сосновом бору на окраине города Лахти. Вместе с братом мученическую смерть приняли сотни таких же рабочих петроградских парней, в лесу все они и закопаны карателями.

Страшно хотелось ему побывать на братовой могиле, из-за