Элоиза и Абеляр - Режин Перну

Абеляр «определил свое положение» со всей возможной и желанной ясностью, объявив, что на Суассонском соборе он решил «исповедать и изложить свою веру, полагая выразить свои чувства и воззрения собственными словами, на свой лад». В своих трудах он сформулировал положения, граничащие с ересью; рассмотрение этих положений, интересующих исследователей только с точки зрения истории развития религиозных доктрин, в этой работе, пожалуй, оказалось бы излишним; кстати, Абеляр никогда не испытывал сомнений и без колебаний представлял свои труды на суд Церкви, а затем смиренно принимал любые решения этого суда, так что в нем не было ничего от упрямого еретика. Углубленные исследования, проведенные уже в наше время различными учеными, изучавшими историю философии, позволили как-то уравновесить и «привести к общему знаменателю» многочисленные разнообразные суждения и заключения по поводу его трудов, иногда очень поверхностные, направленные либо на то, чтобы осудить или разбранить Абеляра, либо на то, чтобы прославить и воспеть ему хвалу, — в зависимости от склонности их «авторов». Однако, как нам кажется, уже во времена Абеляра один из его современников, Оттон Фрейзингенский, дал довольно верную оценку его творениям, заявив, что Абеляр «неосторожно» смешал теологию и диалектику.

«Собственные слова», или «свой собственный лад», — это выражение Абеляра, обдумывавшего, как ему следует вести себя на Суассонском соборе, означало не что иное, как возможность прибегнуть к логическим рассуждениям в подходе к истинам веры. Для верующего, как в эпоху Абеляра, так и в наши дни, между сферой логики и сферой веры пролегает расстояние, не поддающееся измерению в самом буквальном смысле, расстояние неизмеримое, потому что у этих двух сфер нет общих единиц измерения; это, однако же, не означает, что человек должен запретить себе применять логику и рассудочные рассуждения, то есть разум, для истолкования истин веры: именно этим занимались все ученые мужи, все отцы Церкви со времен апостолов. В эпоху Абеляра мнение людей религиозных, то есть общественное мнение сделалось особенно чувствительным к вопросу об отношениях между разумом и верой. Вопрос этот возбуждал всеобщий интерес. За три десятилетия до Суассонского собора Ансельм Кентерберийский, человек недюжинного ума и обширных познаний, сумел обобщить эти отношения разума и веры — вот его знаменитая формулировка мысли, высказанной еще Святым Августином: «Я не пытаюсь понимать, чтобы верить, но я верую, чтобы понимать». Итак, если для него вера первична, если она опирается на некую полученную в откровении данность, то тем не менее человеку необходимо прилагать усилия для того, чтобы понимать разумом — во что же он верит. «Тот, кто не верил, не будет ничего познавать на собственном опыте, а тот, кто не пытался ничего познать на собственном опыте, ничего не поймет, ибо в той же мере, в какой собственный опыт по знания какой-либо вещи превосходит все, что можно было о ней услышать, в той же мере и знание того, кто все пробует сам и познает все на собственном опыте, превосходит знание того, кто только слушает». Другими словами, вера для него — главное, потому что она представляет собой внутренний опыт, и превзойти этот способ познания не может ничто; но, с другой стороны, добавляет он, «через диалектику [подразумеваем: через логические рассуждения] человеческий разум возвышается до таких высот, что обретает способность предчувствовать радость Господа».

Именно потому, что Абеляр по природе своей был диалектиком, он сумел сделать шаг вперед в теоретическом, рациональном, то есть основанном на разуме изучении истин веры. Все его творчество посвящено тому, чтобы поставить логические рассуждения на службу доктрине. Само собой разумеется, Суассонский собор не положил конец деятельности Абеляра-мыслителя и Абеляра-учителя. Да, его труд «О божественном единстве и троичности» был предан огню, но Абеляр поспешил углубить и развить идеи, в нем изложенные, в следующей работе под названием «Введение в христианскую теологию». Он не утратил своего воинственного духа и поочередно принимался нападать на различных ученых мужей, преподававших Священное Писание, не называя их прямо, но указывая на то, в каких краях они родились, и описывая их таким образом, что опознать их современникам не составляло никакого труда. Так, он говорит о некоем преподавателе, трудившемся в окрестностях Буржа; понятно, что речь идет о том, кто должен был стать епископом Пуатье, о Гильберте Порретанском, который, в противоположность Росцелину, исповедовал идеи «интегрального», то есть всеобъемлющего реализма; затем Абеляр обратил свой взор на известного преподавателя, жившего в графстве Анжу, то был некий магистр Ульгерий, пользовавшийся в те времена большим авторитетом; после него он «взялся» за некоего жителя Бургундии — несомненно, речь шла о Гильберте Универсале; раздражению Абеляра нет предела, когда он говорит, что «…есть еще один во Франции…», имея в виду Альберика Реймсского, и вот как его характеризует Абеляр: «Он считает себя единственным истинным знатоком божественной науки и яростно оспаривает идеи других… он даже дошел до того, что заявил — я это слышал! — что Господь Бог породил Себя сам, ибо Бог Сын порожден был Богом Отцом. И вот это существо, более чем кто-либо преисполненное высокомерия, называет еретиками всех тех, кто не исповедует его веру…»

В другом труде — «Христианская теология» Абеляр делает особый упор на то, что, по его словам, составляет его умысел: использовать диалектику, то есть умение приводить рациональные доводы и доказательства для того, чтобы установить истинность веры, религиозную истинность в глазах неверующих, ибо диалектика есть «владычица всякой рассудочной деятельности и всякого рассуждения». «И так как они подвергают нас нападкам, применяя философские рассуждения и доводы, и мы тоже в основном используем такие же рассуждения и доводы, которые, как я полагаю, никто не может понять в полной мере, кроме того, кто долгое время посвящал себя философии, в особенности диалектике. Надо было оказывать сопротивление нашим противникам, употребляя те же аргументы, что используют и приемлют они сами, ибо никого ни в чем нельзя убедить, кроме как теми доводами, что он допускает и приемлет». В этой работе Абеляр обрушивается на двух братьев, Бернара и Тьерри Шартрских, ярых сторонников идей платонизма. Сам Абеляр был приверженцем аристотелевского направления развития философской мысли, и эта дуэль между двумя обновленными (по сравнению с Античностью) системами воззрений представляет весьма волнующее зрелище, если мысленно поместить себя в те исторические условия, в которых она происходила. Итак, столкнулись два направления, две своеобразные попытки создания некоего синтеза, способного примирить христианское откровение и великих мыслителей древности; Шартрская школа опиралась на идеи Платона («божественность есть основная форма всякой вещи… Святой Дух соответствует тому, что Платон именовал мировой душой…»), Абеляр же находил себе опору в логике Аристотеля. Следует отметить, что Абеляр как бы вновь открывал основные положения аристотелевской мысли в то время, когда исследователи в странах Запада располагали лишь небольшой частью наследия Аристотеля. Эти попытки осуществить подобный синтез были всего лишь неясными, легкими набросками, эскизами той философско-теологической системы, что будет создана в следующем веке такими учеными мужами, как Альберт Великий и Фома Аквинский; правда, за это время произошло нечто чрезвычайно важное для развития западноевропейской философской мысли, а именно: в научный оборот вновь вошли произведения Аристотеля при посредничестве философов-арабов. Аверроэс, или, правильнее, Ибн-Рушд родился в 1126 году, то есть тогда, когда Абеляр создавал свои основные произведения. В тот период на Западе были известны лишь фрагменты «Органона» Аристотеля или отдельные цитаты из его произведений, приведенные Порфирием и Боэцием. Только позднее появились переводы и других произведений того, в ком начали видеть Философа с большой буквы. Таким образом, можно сказать, что мысль Абеляра в каком-то смысле опережала и предваряла процесс повторного открытия творений Аристотеля. С другой стороны, она была неким наброском, «эскизом» тех великих «сумм»,[21] в которых найдет свое воплощение философия схоластов, вся средневековая схоластика. Ведь по сути работа «Введение в христианскую теологию» уже была «суммой», ведь она представляла собой не простой комментарий к Священному Писанию, а глубокий анализ трех вопросов: веры, таинств и милосердия. Метод такого рассмотрения вопросов и написания подобных трактатов нашел свое развитие и окончательно обозначился в другом труде Абеляра, быть может, оказавшем наибольшее влияние на философскую мысль того времени, а именно в трактате под названием «Sic et Non», то есть «Да и Нет».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});