Прикосновение - Георгий Черчесов

Добрая душа Майрам, он попытался развеять размолвку и принялся рассказывать бесконечные смешные истории. Рассказывая взахлеб о дорожных происшествиях, сам же первый заливался смехом. Собеседники слушали его вполуха. Руслан все еще продолжал внутренне спорить с Сосланом, сочинял фразы, которые должны были наповал сразить противника, мысленно рассказывал о мытарствах в войну, о тех днях, что перевернули его представление о мире, заставили задуматься о себе И жизни…

Но вот Сослан не выдержал напряжения, витавшего в комнате, поднялся, кивнул Руслану — по-прежнему непримиримо, будто предупреждая, что спор не окончен, вышел. Дом застонал от его тяжелых шагов. И неудивительно, здание ведь было вчетверо старше Сослана. И еще в ту пору, когда в нем только появился Руслан, оно постанывало.

Когда Сослан вышел, Майрам махнул ему вслед рукой и пояснил:

— Горести у него. С девушкой поссорился…

— Ну и причина! День-два, и все пройдет, наладится, — отвернулся Руслан.

— Нет, — отрицательно покачал головой Майрам. — Серьезнее тут. Отец у нее шишка, и он против Сослана. Ни отец ее, ни мать ни разу не видели Сослана, а уже против. Не пара, говорят, дочери. Отец так и сказал ей: «Рубанул Рубиев, что не бывать этому, — и баста!»

— Рубиев? — встрепенулся Руслан. — Ты сказал: он Рубиев?

— Да, это фамилия ее отца. У него присказка такая: «Раз рубанул Рубиев, — значит, баста, так тому и быть!»

Помнит Руслан эту любимую присказку Рубиева. Хорошо помнит. Руслан вздохнул. Вот и опять судьба столкнула нас с тобой, боевой друг. Ты был последним из отряда, не считая, конечно, Юры, кого я видел. Я больше никогда ни с кем не встречусь. Если повезет. Верю в это. Хочу верить! Нельзя, чтоб я встретился с кем-нибудь из вас. Умер я для вас, боевые соратники, погиб!.. Почему я опять услышал твою фамилию, Рубиев? Неужто судьба готовит мне новое испытание? Учти — ничто не заставит меня встретиться с тобой. Это и к лучшему, что ты разлучаешь дочь с Сосланом. Поженись они, смотришь, — и обмолвился бы как-нибудь Сослан обо мне. Обожжет твое ухо мое имя, и ты спохватишься — из любопытства! — а не тот ли это Руслан Гагаев, что бродил с тобой по белорусским лесам? И начнется для меня новая пытка. А с меня, ей-богу, достаточно!..

Теперь мне известно, откуда ждать беды. Буду остерегаться. Конечно, Рубиевых на свете много, возможно, это и не Андрей, но ведь это его любимая присказка! Выходит, что не стоит себя успокаивать! — это он! И если свадьба состоится, то мне придется покинуть этот дом, даже город и уйти, насовсем уйти в горы.

Мы не имеем права встретиться как бывшие партизаны. Эта встреча чревата опасностью, за нею непременно последуют многие другие. А я умер для них. Погиб тридцать лет назад. И я не должен воскресать. Это противоестественно, когда умерший вновь оказывается среди живых. Мне не выдержать еще раз всего того, что. было. Не выдержать! И не трогайте меня! Не заставляйте объясняться!

Столкнись я с кем-нибудь из них лоб в лоб — и мне не избежать свидания с Екатериной. А зачем? Чтоб сделать ее вконец несчастной? Ведь нам придется объясниться. А я не желаю этого. Я боюсь. Да, боюсь встречи с ней, боюсь ее первого взгляда, первого слова… Боюсь! Боюсь того, что надо будет сказать ей. Как ответить на вопрос, почему я не искал ее, почему никому из отряда не сообщил, что жив и здоров? Рассказать правду? Но какую? Как будет выглядеть в ее глазах то, что для меня сущая правда? Я сам еще не знаю, прав ли я был. Имел ли основание поступать так? Я все время упрекаю себя в том, что поспешил…

Он не был виновен. Ни в чем. Он не совершил ни предательства, ни измены. Он боялся пыток. Но кто не боится их? Суть в том, что другие молчали, не кричали о своей боязни, а он искренне мне признался в этом. Но неизвестно, как бы он повел себя, насколько сильным или слабым оказался. Я знаю случаи, когда человек бил себя в грудь, твердя, что никакие пытки не вырвут у него ни слова, но на поверку оказывался трусом. И помню человека молчаливого, не внушавшего нам доверия, который подвергался самым страшным пыткам, но гестаповцам не удалось сделать из него предателя. И вообще, с точки зрения здравого смысла, человек не должен нести наказание только за то, что не уверен в себе. И если даже ему кажется, что он не выдержит, то и тогда разве можно карать его за сомнение? Человек отвечает перед другими только за совершенные подлые поступки…

Я тоже прошел через это самое страшное испытание — пытку. Я жаждал смерти, а тело противилось ей. Я настаивал, умолял сердце остановиться, я пытался не дышать, но вопреки желанию жадно глотал воздух, я кричал от боли, когда в который раз под ногти загоняли иглы и мерзкий голос звучал где-то рядом: «Я тебе приказывает говорить! Где партизанеи? Ми их фее рафно поймать. А ти говорить, где они… Тогда тебе будет жить! Молчишь?! Почему?! Моя жизнь мне дороже гольд — золота! На другой наплевать! Потумай», — продолжал гитлеровец. И вновь боль, нестерпимая, и слова фашиста: «Ты не молчать! И ти не умирать! Ти будешь мучиться! Семь дней и еще семь дней, а потом еще и еще! И ти будешь говорить! Будешь!!!» — уверял он. Я не помню лица того фашиста, но голос узнаю из тысячи. «Человеку его жизнь дороже всего. Пусть много других убивать — моя жизнь не трогать! Так и ти думать! Так и твоя голова думать!» — твердил он. «Нет! Нет!!!» — кричал я. «Да! Да!» — уверял он. И тогда я кричал: что есть люди: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?! Разве не ценнее?!» Этот вопрос я задавал не палачам. Самому себе. Задавал, чтоб заставить себя отыскать внутренние силы, выдержать, не поддаться слабости, потому что я чувствовал ее предательскую успокоительную мысль: они уже ушли из Гнилой балки, они уже далеко, теперь можно сказать… Я даже явственно представлял себе, как отряд покидает укромное место, я даже слышал голос командира, его слова, обращенные ко мне: «Молодец, Гагаев, ты выдержал, спасибо. Теперь ты можешь сказать им про Гнилую балку, пусть перестанут тебя мучить»… И только несшийся из глубины души приказ: «Молчать! Молчать! Не говорить!» — заставлял волю напрячь последние силы, и я кричал себе: «Разве пятьдесят две жизни не ценнее двух?!»

…Сослан не прошел через это. Зачем мне с ним спорить? Через неделю я вновь возвращусь в горы, к своим овцам и буду принимать жизнь такой, как она есть. И опять в моей душе воцарятся мир и покой. Забудутся эти удивленные, косящие взгляды встреченных на улицах города коллег и знакомых, их недоуменные вопросы: «Как ты там?», «Чего это тебя занесло в горы?» — их упорное нежелание понять, что в этом уходе в чабаны нет ничего постыдного. Удрать от цивилизации? В природу? Меня уже не трогают эти вопросы и презрительно-жалостливые взгляды. Вот возвращусь в горы — и все забуду. Когда душа в смятении — они лучшее лекарство для нее. Горы-великаны, горы-спасители… Глядишь на них — и твои повседневные заботы и треволнения кажутся такими мизерными и никчемными. Там забудутся и Рубиев, и его дочь. Должны забыться. Я не допущу, чтобы прошлое возвратилось ко мне вновь…

Глава третья

Война обрушилась внезапно. Никак не ожидал ее и Руслан. Он отправился в дальний путь, к самой границе, чтобы повидаться с двоюродным братом Измаилом, служившим в белорусском городке. Руслан был убежден, что ровно через четыре дня увидит Измаила. Но через четыре дня началась война.

… Поезд стоял за полустанком где-то под Смоленском. Уже раздался гудок паровоза, когда на перроне появилась женщина в темном дождевике — голова закутана в платок, туфли заляпаны запекшейся грязью, — с двумя огромными чемоданами; запыхавшимся от спешки голосом она крикнула, ни к кому конкретно не обращаясь, как это обычно делают красавицы, привыкшие к. постоянному вниманию:

— Где седьмой вагон? — если бы цифры просматривались сквозь запыленные стекла, и в этом случае она не стала бы себя утруждать и самолично отыскивать свой вагон.

Руслан как раз пересекал перрон и, кивнув на вагон, подхватил ее чемоданы. Она сделала ему одолжение, царственно уступив их…

— Тащи в свое купе, — махнула Руслану рукой проводница, по-своему расценив его услужливость.

То ли женщина уловила в лице горца гримасу недовольства, то ли она по натуре своей была насмешлива, но она с тайным вызовом заявила:

— Вот и нашли себе попутчицу.

Стараясь не задеть примостившихся в проходе пассажиров, Руслан понес чемоданы в купе. Они были так набиты — идти затруднительно. Но, благополучно добравшись до места, Руслан стал заталкивать чемоданы на верхнюю полочку, но женщина запротестовала:

— Я не могу ехать в таком виде — мне надо переодеться.

Руслан кивнул ей на нижнее место, жестом показав, что сам переберется на верхнее. Она могла бы запротестовать хотя бы для приличия. Но сразу видно — у нее бывали и посолиднее кавалеры, которые и не такие услуги оказывали. Сворачивая матрас, он вслушался в ее голос.