Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

У Лима дорога подобралась вплотную к равнине Ромни-Марш, и вот она, пожалуйста, тянется от Хайта до Рая, плоская как тарелка, тысяча перламутровых квадратиков-пастбищ, размежеванных канавами. В лунном свете овчарни и родильные оцарки, коттеджи и амбары превратились в черные линии и кляксы. А дальше до самого горизонта простирается Английский канал, мерцающий, как пласт угольной пыли.

Дорогая Элизабет!

Хорошо бы ты уже устроилась в жизни, хотя я рада, что у тебя есть работа. Плавильня в Кенте, по-моему, до смерти скучно, но, пожалуй, лучше, чем ничего.

Я здорова, только устаю. Роды уже скоро. Артур всячески мне помогает, но ответственность за здоровье малыша лежит в первую очередь на мне. Мы хотим сына.

Доктор говорит, я — сосуд, в котором зреет драгоценное вино. Ты бы видела, я настоящая бочка! В парижские платья мне уже не влезть, но Артур говорит, я была слишком худой, и сейчас я сама вижу, что это неженственно. В ту пору я вообще не понимала обязанностей жены, не чувствовала, что со своими недостатками и слабостями можно и нужно бороться.

Женское счастье зиждется на преданности мужу и стране. У меня были глупые представления о том, на что я имею право, но сейчас я понимаю: любовь нужно заслужить. Вот выйдешь замуж и сама все поймешь.

Я забыла про твой день рождения, но ты ведь не обиделась? Из-за беременности я не только потолстела, но и поглупела. Слава богу, Артур терпелив и мирится с моей дуростью.

Сейчас у нас есть кухарка, повар, два садовника, парень, который ухаживает за собаками, и, разумеется, Хеде. Люди готовы работать чуть ли не бесплатно, и мы стараемся нанять больше прислуги.

Не думай обо мне плохо, но на прошлой неделе я уволила садовника. Я попросила срубить несколько елок, которые загораживают сад, а он сказал: уничтожать лес — дурная примета. Бедняга искренне верил, что от этого пострадает малыш. Глупости, правда?

Этот садовник пожилой, и я четко и ясно объяснила ему, что прошу срубить лишь несколько деревьев, а не весь лес, и что елки не знают о моей беременности. Боюсь, некоторые слуги нарочно прикидываются туповатыми, а этот наотрез отказался выполнить мою просьбу.

Артур очень занят и справедливо считает, что слугами должна заниматься я. Теперь я понимаю, что он имел в виду, когда говорил об упрямстве людей и их готовности коснеть в невежестве и лени.

Как ни больно и ни прискорбно, но Артуру пришлось сказать маме и папе Ландау, что мы им больше не рады. Я даже колыбель вернула. Артур говорит, из-за таких, как его родители, Германия и пала так низко, а нам нужно думать о ребенке.

Мы слышали новости об ужасной ситуации в Америке. Виной всему жадность и евреи, нам нужно извлечь из этого урок. В Германии мало сочувствуют американцам, однако биржевой крах сказывается и на нас: компании банкротятся, люди теряют работу.

Слава богу, есть путеводная звезда, которая указывает немцам путь. Наш вождь, его зовут герр Адольф Гитлер, ярко сияет на темном небе, и мы следуем за ним с надеждой в сердцах. Герр Гитлер лично подписал благодарность Артуру за вдохновенные выступления перед общественностью. И обо мне упомянул! Поблагодарил меня за то, что я поддерживаю Артура в работе. Наш вождь понимает женщин не хуже, чем мужчин. (Вообще-то он довольно привлекательный, и если б я не была замужем!..)

После рождения ребенка я не смогу писать много и часто, но я буду думать о тебе и надеяться, что ты, дорогая, тоже найдешь счастье.

В браке я становлюсь лучше и теперь начинаю понимать, как жить, принося пользу. Я нашла свой дом. Я принадлежу Артуру и Германии.

Карен.

1930

19

Дом Джорджа Мэндера, построенный из кентского кирпича и грубо отесанного камня, обладал величием и элегантностью особняка, но был меньше, чем казалось издали, и потому уютен и гостеприимен. Фасад радовал глаз правильными пропорциями, черепичная крыша провисла там, где осели стены. Сзади на ней были и щипцы, и скаты, и вычурные кирпичные трубы.

Глициния у крыльца из мореного дуба отцвела месяц назад, и теперь у дома отросла сплошная зеленая борода, увивая окна. В комнатах благодаря этому почти всегда были умиротворяющие сумерки.

По пятницам Элизабет работала в кабинете Джорджа. Она приезжала из плавильни, раскладывала жалованье по конвертам и уезжала обратно, чтобы выдать работникам. Так сложилось, потому что Элизабет не могла считать среди шума плавильни.

Она разбиралась с деньгами, делала отметки в гроссбухе, потом пила чай в салоне и любовалась садом.

В воскресенье они с Джорджем играли в настольную игру, и фишки до сих пор стояли на поле. Элизабет убрала их в коробку, а игровое поле сложила. Очевидно, мать Джорджа обожала настольные игры с кубиками, потому что в шкафу их набралось видимо-невидимо. Джордж рассказывал, что раньше терпеть их не мог, но сейчас все изменилось.

Миссис Мэндер умерла год назад, и тогда в доме на каждом шагу попадались ее вещи: такие же игровые поля с бегущими наперегонки фишками, шпильки и перчатки, заложенная конвертом книга на пуфе у дивана.

Вера сказала, что Агнес Мэндер жаловалась на здоровье, но, похоже, кончина застала ее врасплох. Значит, и так бывает: смерть не откусывает кусок за куском, как от Альберта Росса, а глотает целиком — раз, и все. И имущество, и планы — все разом теряет ценность и смысл, жизнь захлопывает за собой дверь окончательно и бесповоротно, будто недочитанная книга закрывается.

Элизабет подумала о бабушке Лидии. Интересно, как она? В последнее время доктор навещает ее почти каждый день. Доктору платил Джордж — Элизабет видела счета. Он вытаскивал их из стопки почты у нее на столе и прятал в карман. Джордж ничего не говорил, а Элизабет не спрашивала. Наверное, он делает это ради нее, ведь она любит Лидию, или ради Веры, или потому что не может иначе. За минувший год Джордж не раз удивлял Элизабет щедростью, которую, насколько она знала из гроссбухов плавильни, позволить себе не мог.

Солнце безжалостно освещало вытертую обивку мебели в салоне и пятно на потолке. Обои, бледно-голубой шелк с экзотическими птицами и цветами, заворачивались по краям и отклеивались. Вдоль диванов и на табурете возле пианино выстроились пыльные игольницы. Вероятно, Агнес Мэндер была из тех жен, что целыми днями играют сонаты и вышивают.

На пианино в серебряных рамках теснились фотографии родственников и друзей. На одной был Майкл — он, Эдди Сондерс и Джордж водрузили ягнят на шеи, как воротники. Все трое сжимали в кулаках маленькие копытца и улыбались.

— Это старший брат Рейчел, — объяснил Джордж. — Гостил у Эдди как-то весной, много лет назад, а потом уехал в Европу, путешествовать и рисовать. Как же я ему завидовал! Ты его, наверное, знаешь, раз давно дружишь с Рейчел.

— Скорее нет, чем да, — покачала головой Элизабет.

Сейчас Элизабет уже привыкла к этой фотографии, частенько брала ее, разглядывала и возвращала на место.

Сегодня она едва на нее посмотрела и поставила обратно на пианино. Второй раз она на эту удочку не попадется. Она провела пальцем по каминной полке, легонько дотронувшись до бронзовой статуэтки. Личико обнаженной негритянки казалось совершенно равнодушным. Девушка стыдливо прикрывала стройные бедра полоской бронзовой ткани. Почему-то пыль на статуэтке никогда не скапливалась. Может, Джордж часто ее касается?

Как тихо! Элизабет открыла стеклянную дверь, и ветер тут же принес шум моря и жалобное блеяние овец-ромни. Вслед за свистком паровоза послышался мерный рокот двигателя — на Дандженесс спешил поезд. Элизабет вдыхала соленый воздух и слушала.

Вдруг кто-то закричал: «Элизабет! Элизабет!» — и заколотил в дверь. Эдди Сондерс — волосы дыбом, рубашка липнет к телу; на поводу взмыленная вороная кобыла.

— Скорее, Элизабет! Тебя Лидия зовет!

На пороге ждет Вера. Элизабет бежит по дорожке, спотыкается на коврике, открывает дверь в бабушкину комнату и лишь тогда слышит Верин голос:

— Майкл вернулся.

Рука толкает дверь, ноги несут в комнату, а мысли остановились, и в голове пустота, потому что этого просто не может быть.

Он здесь, сидит у кровати и держит бабушку за руку. Вот он оборачивается, замечает Элизабет, встает — и пол прогибается, комната несет их друг к другу, как фишки на поле, когда его складывают пополам.

Нет, они неподвижны, Элизабет у порога, Майкл у бабушкиной постели. Ведь стоит им соприкоснуться — и все начнется снова и уже не закончится. Это никогда не было пустой иллюзией.

Элизабет не в силах шевельнуться, пока бабушка не хлопает по одеялу:

— Садись сюда, деточка. С другой стороны, чтобы я видела вас обоих.

Элизабет опускается на край постели, в голове по-прежнему ни одной мысли. Воедино слились два дня: трагический, но неизбежный, который она молила небеса отсрочить, и долгожданный, о котором она даже думать себе запрещала. Счастье и горе поглощают друг друга, поэтому разум пасует. Майкл вернулся, бабушка Лидия ее покидает.