Одесский фокстрот - Татьяна Соломатина

Пройдя сквозь рынок, принимаем ещё. Мы с Юлей. Мишка продолжает смотреть исключительно в объектив.

Проходим Кировский скверик. Который теперь какой? Наверное, Базарный. Раз во время улицы Кирова скверик был Кировский, то сейчас, на улице Базарной – он Базарный скверик.

Какие-то неизвестные мне скульптуры и памятники. Я помню скверик совсем другим. Это не важно.

Мы с Юлей выпиваем за Ивана Франко. Это такой украинский писатель. Письменник. Он – забавный. Вернее, я не знаю, какой он, сам Иван Франко. Он давно умер. А вот сказки у него – забавные. «Границу» Люка Бессона смотрели? Вот! Такие у Ивана Франко детские сказки. Кишки на соснах. «Бэрэмо улюблэну ляльку Катрусю и видшматовываем ий голивку!» То уже не Иван Франко. То дид Панас. Дид Панас – то такая украинская тётя Валя. Его уже никто не помнит. Её, впрочем, тоже уже мало кто помнит, всеобщую тётю Валю всего Советского Союза. А дида Панаса – так и подавно. Дид Панас вёл украинский аналог «Спокойной ночи, малыши!» Называлось «На добранич, диты!» Редко кто смотрел. Разве что выпивающие за столом дяди и тёти. Чтобы поржать. Так что Иван Франко и дид Панас – парни ого-го! Весёлые. И яростные, что те шляхтичи. Собственно, они и были не совсем чтобы так украинцами. Иван Франко – так точно. Зато благодаря Ивану Франко и диду Панасу существует огромное количество страшных историй на гуцульской мове и польском языке. Про Чэрвону Кэптуру, напрыклад. То есть – про Красную Шапочку, например. Про то, шо зайшла Чэрвона Кэптура до лису… А вуйко Вовк издох. И мораль: нэ пускайтэ блядь до лису, бо фауна загынэ. Между исходными данными и моралью – долгая история на польском языке. Я её Юле Стоцкой под памятником Франко да под очередные сто граммов рассказывала. Юля от хохота чуть дуба не дала. Или от холода. Хотя ни хрена по-польски не понимает. Просто так смешно – от радости бытия. Это бывает, когда в Одессе внезапно мороз и солнце, и вообще – день чудесный. А Миша Литваков знай себе фотографирует.

Мы отходим от него. Недалеко. И садимся на бортик чаши фонтана.

– И чего это символизирует? – спрашивает меня Стоцкая, указывая подбородочком на скульптуру.

– Это символизирует любимый символ всех городских архитектур. Памятник мужику на лошади. Это ещё не самый ужасный. Самый ужасный в Одессе нынче реет при въезде в Суворовский район. Собственно, Суворов на лошади.

– И в чём ужас?

– Суворов вместе с лошадью слеплен с картины «Переход Суворова через Альпы». Лошадь, запечатлённая в камне спускающейся с крутого склона, но без этого, собственно, склона – она как бы…

– Не такая равнинная! – подсказывает Стоцкая.

– Ага. Не говоря уже о посадке всадника. Есть некоторые особенности. Корпус сильно отклонён кзади. И срисованное с картины про спуск лошади со всадником с горы…

– Так и торчит на ровненьком постаменте! – подхватывает Стоцкая.

– Ага!

– Круто! Может, это они так посмеялись?

– Не… У одесситов совершенно нет чувства юмора.

– Поэтому всем не одесситам кажется, что одесситы постоянно шутят.

– Типа та-а-аво!

Подходит чуть было не потерявшийся Литваков.

– Где вы шлындраете?!

– Шлёндраете.

– В Москве говорили «шлындра».

– А в Одессе – «шлёндра».

– Где вы шлёндраете, шлындры?!

– «Где вы шлындраете, шлёндры?!» – красивее.

– Почему?

– Потому что мы – девочки. Шлёндра – это она. Девочка. А шлындра – это он. Мальчик. И вообще, нигде мы не шлёндраем. Мы сидим на бровке фонтана в сени мужика на лошади.

– Это атаман Антон Головатый! – сообщает мне, одесситке, москвич Мишка Литваков.

– При мне его тут не было, – вяло кидаю я.

– А кто он такой? – заинтересованно уточняет Миша.

– Атаман…

Когда я была одесситкой, на проспекте Мира не было ни Ивана Франко, ни головатых атаманов. Шлёндрают тут, шлындры хохляцкие! Понаставили тут!

Идём дальше. Мы – навеселе и налегке. А Мишка – с во-о-от такенным объективом наперевес.

И тут, при виде «сталинки» на той стороне улицы, я произношу фатальное (для меня):

– Дом, милый дом!.. И вот тот самый угол, где висел тот самый телефон, с которого Викина подружка-с-первого-класса звонила папе на работу, когда потеряла ключи.

– А-а-а! – кричит Мишка. – Становись!

Он прочитал мой роман «Папа». Возможно, не потому, что он отец двух дочерей, а лишь из-за того, что представлял со мной на одном из стендов ММКВЯ[8] 2011 года этот самый роман. Про девочек и их пап. В одесском интерьере.

А я чего? Я ж не только налегке. Но уже и навеселе. Куда-то, короче, сакральный страх подевался. Может, из-за того, что в компании пришла.

Ну и дальше понеслось! «Становись под окна!» Стала. «Покажи рукой на платан!» Показала. «А где детский садик был?!» А вон там, за стеной отчей квартиры. Прямо за стеной. За толстой стеной «сталинки». «В арку!» Идём в арку. Предварительно хлебнув для храбрости ещё. Я – для храбрости. Юля Стоцкая – за компанию.

Арка небольшая. Но пока мы под ней проходим, я трезвею. От февральского холода, наверное. Или из-за боязни увидеть усушенное временем моё «детское место».[9]

Но… тут время остановилось! Снаружи – ещё шло. Фасад раскрашен, окна – огромные окна моей детской квартиры – заменены на металлопластик. А тут, во дворе… Даже ещё в арке, ведущей во двор. Там почтовые ящики никто не менял, и на них отчётливо считываются следы фамилий тех, кто давно уже умер – в большинстве своём в Израиле и США. Эдакий своеобразный стихийный памятник некогда одесситам. Точнее сказать: недобитый современностью археологический артефакт.

А внутри двора – так и вообще. Решётка, установленная между проспектом Мира и Воровского, – она была ещё тогда. Когда я ещё не значилась в списках покинувших этот город. Тогда «тройной» проходной двор стал «двойным». И перейти, срезав кусок периметра, с Большой Арнаутской на Малую – и обратно – уже не представлялось возможным. Только угол – но уже не весь периметр. Увы, уже и тогда почти не осталось таких проходных дворов, сквозь арки которых катились молодой Дмитрий Харатьян и ещё живой Александр Соловьёв на «Зелёном фургоне». (К слову: фильм «Зелёный фургон» по одноимённой книге Козачинского должен был стать режиссёрским дебютом… Высоцкого. Но не стал.) А так-то – всё на месте. Задрипанные «частные дома в государственном дворе». И даже металлическая дверь, ведущая в мой подъезд, заменившая древнюю деревянную перед самым моим отъездом из этой квартиры. Но ещё – не из этого города.

Стоцкая молча протягивает мне плоскую бутылку.

– Здесь была крошечная горка. Мы с неё катались на санках. Когда в Одессе выпадал снег. Поэтому чаще всего сбегали. Просто сбегали бегом, простите за тавтологию.

– Я в Одессе первый раз, и если это тёплый февраль, то я – девочка!

– Такие зимы в Одессе очень редки. Одесский залив замерзал в 1905 году. И в 1970. Ну, из тех годов и насквозь в ту историю, за которую мне известно. Так что сейчас, считай, третий. А с горки мы чаще сбегали. Хотя однажды я шлёпнулась затылком об замёрзшую лужу…

Замолкаю. Делаю вид, что спиртное полилось не в то горло.

Детского сада нет. Что-то вместо него.

Вместо «Кулинарии» уже и при мне был видеосалон. Это такие салоны, если кто не помнит, где под поедание кур-гриль можно было любоваться Брюсом Ли, колошматившим всех ногами под озвучку незабвенного Володарского.

А тополя, под которыми безмятежно спал ангел Паша, всё те же. Всё такие же. Они даже не выросли. Потому что есть предел росту. Они даже поседели. Ну, или то холодная одесская зима 2012 года временно их отмелировала.

Всё остальное – так же. И даже пёс и кот, жившие у «армянского жида» – всё те же. Коты и собаки столько не живут! Внуки? Правнуки? Пёс на цепи в историческом центре города. В Москве такого уже не увидишь.

Те же самые мрачные подъезды домов, приписанных к улице Чкалова, – я жила в «тройном» проходном дворе. В этих мрачных подъездах мы играли в казаков-разбойников. Веранда квартиры, где жила моя маленькая приятельница, вообще не изменилась. На веранде сидит вечная мамаша моей маленькой приятельницы. Бдит происходящее во дворе. Но!.. Но даже вечные мамаши видоизменяются. Неужели это… Неужели это моя маленькая приятельница?! Срочно упираюсь в своё отражение в Мишкином в-о-о-т такенном объективе. Не! Я ещё – ого-го! В ленивом сонном взгляде той вечной, которая сидит на веранде квартиры моей маленькой приятельницы, не шевелится ничего. Ни узнавания. Ни даже любопытства. Какие-то придурочные бабы навеселе и мужик с в-о-от такенным объективом. Ничего интересного. Лишь бы в подъезде не ссали.

Через выход на Чкалова/Большую Арнаутскую ускользнуть не удаётся. Потому что на калитке ворот – замок. Нет, не кодовый. Амбарный замок на цепи. И объявление на листочке формата А4, по краям приклеенное к металлу ворот скотчем:

«Ув. жильцы!!! Убедительная просьба: ЗАКРЫВАЙТЕ за собой дверь! Во избежание благоустройства туалета!!!»

И две стрелочки пририсованы в нижних углах.