Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

так попробуй, постой на пьедестале-то. Высмотри впереди какую надобную вешку, и определи, построй и направь. Твоя праздность – не токмо рябая дура, а секира на замахе, да в чужих руках. Таковым инструментом не увещают, а рубят. Вспомни, милок, как это охламонское шатание кончилось для брауншвейгского-то пришельца. Ему тоже в оные годы все на подносе притаранили в белые руки и вручили с земными поклонами, только чавкать не забывай заливисто и иногда проглатывать. На сколько хватило аппетита генералиссимусного – две, три недели? Уже и не упомнить. И где тот командир? Развеян-с историческими ветрами, распотрошен метлой времени. Сгинул эполеточный коллекционщик в такой дальней дали, что и понимать неведомо, и знать опасно. Забыто и вычеркнуто. А зря. Потому уроков тех никто и не чует: давние, следовательно, ненужные. Камень дважды в один и тот же лоб не попадает… или? Не знаю, не знаю. Если лоб толоконный, то цель завидная.

Не хочу ничего каркать, а все-таки. Память отшибло – значит, голова пуста. А у кого пусто, скоро будет грустно. Вот и этот умник: сказывают, вышел вчера к сановникам, орлом насупился, взад-вперед по-строевому прошагал, сделал кругом марш и вдруг язык показал, в кресло плюхнулся и потребовал ужину. Один ел, никого присесть не позвал – каково? Прямо-таки валтасарово зрелище: никому доброго слова не речет, надсмехается, у себя за столом министрам прислуживать велит и с иноземными клевретами шутки гогочет. А они, знай, подливают и из-за спинки кресельной язвительно нашептывают и глазами по сторонам стрекочут. Ох, конечно, наследство тронное у него самое раззаконное, не подступишься. Все, как Преобразователь завещал: кому государственный правитель по суровому размышлению державу вверит, тому, значит, высокий удел уготован: короноваться, править и предстоять за отечество. Да чегой-то сердечко мое екает и хорошего обещать не изволит.

3. Отставка (вторая тетрадь, продолжение)

Я держал в руках пропуск в будущее. Мой давний патрон, ныне благополучно состоявший при французском посольстве в столице великой Северной империи, надеялся на мое доброе здравие, осведомлялся о жизненном настроении и намекал, что ему известно о служебных успехах своего давнишнего подопечного (хотел бы я знать, каких?). Мои отчеты корректно не упоминались – я оценил тактичность старика. Более того, он обращался ко мне на «вы» и с употреблением моего не слишком высокого, но все же офицерского звания. Но это еще было не самым главным. В письме содержалось недвусмысленное предложение: ассистентское место и обширные знакомства среди петербургской клиентуры. Далее расписывались, хотя и вкратце, разнообразные блага, связанные с таким положением, и говорилось, что, несмотря на все прелести жизни при иностранном дворе, почтенный эскулап отнюдь не собирается оканчивать свой век на чужбине и через год-другой намеревается вернуться на родину. «Вы же можете задержаться здесь еще на некоторое время и, воспользовавшись образовавшимися связями, весьма преуспеть, inter alia, и в медицинском смысле слова. Впрочем, буду также рад, если вы, наоборот, решите последовать вслед за мной на нашу милую родину и обещаю не забывать вас и там. В любом случае, с нетерпением жду вашего ответа». Я думал не слишком долго. Накопившаяся душевная апатия неожиданно уступила дорогу бурной деятельности: я немедленно начал добиваться честной и окончательной отставки.

Мне было не в чем себя упрекнуть: я не бежал с тонущего корабля. Как раз тогда стало ясно, что война наконец-то заканчивается нашей победой. Кряхтя и охая, три великие державы дожимали выскочку, посмевшего вклиниться в их ряды, наглого карманника, оскорбившего почтенных горожан, жизнь которых протекает по всем правилам приличия и этикета. Согласно вполне достоверным сведениям, одна из крупнейших прусских крепостей должна была со дня на день сдаться, говорили также, что финансы короля полностью истощены. После победы неминуемо последует раздача чинов и наград, но я уже видел, как это делается у русских, и не питал никаких иллюзий. Особенно меня не прельщала возможность получения в собственность некоторого числа государственных рабов – мечта очень многих офицеров, поскольку такое событие решительно закрепляет их материальное благополучие.

Вы спросите, почему я еще оставался на службе? Столько терпения – зачем? Отвечу: меня мирили с русскими порядками люди, а не институты, хотя должен признать, что армия в России устроена все-таки лучше, чем прочие государственные службы. И эти люди, умевшие сносить самые разные напасти и отменно пропускать мимо ушей державные глупости, нуждались в медицинской помощи. Да, я узнал, что в России до сих пор не обучают врачей. Поэтому-то среди моих коллег было столько иноземцев, и скажу, забегая вперед, в строго профессиональном смысле я там никогда не чувствовал себя белой вороной, не то что среди имперцев.

Два года – это немалый срок, и мои интересы несколько расширились. Понемногу я начал сносно говорить по-русски, и с удовольствием обратил внимание на то, что ошибки в грамматике и непременный, к тому же наверняка смешной акцент никого не смущают. Наоборот, все сослуживцы, а в особенности больные, старались меня понять и очень радовались, когда я обращался к ним на их родном языке. Постепенно я начал читать на русском, но это принесло только относительную пользу: я стал с грехом пополам разбирать неисчислимые казенные бумаги, а вот купив две-три развлекательные книжицы столичных авторов, быстро отбросил их в сторону. Во-первых, на этаком языке не говорил ни один из окружавших меня солдат или офицеров, а во-вторых, они были почти целиком списаны с французских романов юности моего отца, причем далеко не самых лучших.

Так или иначе, Россия влекла меня – не могу точно объяснить, чем, и я с радостью ухватился за предложение моего бывшего хозяина. Не исключено, что я просто устал от армейской жизни. А возможно, меня манил Петербург – самая восточная и самая загадочная из европейских столиц. Но оставим психологию ради фактов: получалось, что я прошу честной отставки и собираюсь уехать в темную неизвестность. Тут я впервые понял, что мои сослуживцы испытывают к Петербургу странную опасливость, связанную со сквозившей оттуда постоянной тревогой. Никто из них не любил получать писем из столицы, особенно официальных.

В корпусе на меня смотрели как на сумасшедшего, ведь я отказывался от тылового, а потом гарнизонного спокойствия и от верной награды, но выправили все нужные бумаги в срок, правда, не без некоторых треволнений. Помимо прочего удивление вызвал не сколько сам факт отставки – иностранцы-наемники часто покидали русскую службу, – а то, что я собирался после этого ехать не на родину, а в Россию, не имея там никаких надежд на твердый доход и необходимую протекцию. Так или иначе, я настоял на своем, впрочем, постепенно начиная понимать, что ввязываюсь