Шахматист - Вальдемар Лысяк

— Хватит! — воскликнул Батхерст, — в противном случае, я выйду отсюда без гроша. Ладно, вот деньги. Еще меня интересует, кто из них знал об автомате и о проекте выкрасть его.

— Об автомате — де Тилли, о нашем плане — никто. Возможно, Фоше-Борель о чем-то догадывался, опять же, не забывайте о «Жан-Барте» и его людях.

— Пора прощаться, господин Гимель!

— Так, но я выйду отсюда первым. Вы подождите здесь до темноты, а потом мой человек переправит вас в Гамбург.

Он встал из-за стола, собрал соверены со стола и впервые за этот день улыбнулся.

— Et quelle affaire ne fait point ce bienheureux metal, makre du monde, la clef des coeurs?[159]… Это из Лафонтена, дорогой мой О'Лири. Прощайте, и не думайте обо мне плохо.

— Ты слишком грязен, чтоб я плевал на тебя! Это из Шекспира, — ответил Бенджамен, но стоящий уже в двери Гимель его, видимо, уже не услышал.

После наступления темноты проводник перевел их через границу и по тайному проходу завел в стены Гамбурга. Разместились они на постоялом дворе «Баумхауз» и договорились с Мирелем, что выступят в дорогу рано утром.

Проснулся Батхерст очень рано. Из окна своей комнаты он наблюдал приятный вид на спящий порт, настолько забитый судами, что казалось, будто все корпуса, мачты и реи сплелись в одну паутину, которую никакому Нептуну уже никогда не распутать. Чуть поближе были видны шпили церковных колоколен, а по бокам — царящие над городом ветряные мельницы. Солнце еще не взошло, когда все уселись в две повозки Миреля, украшенные цветастыми надписями, эмблемами, плакатами, шарфами и увешанные всяческими кухонными принадлежностями. Сам Мирель ехал в первой повозке со своей половиной, которая немногим уступала ему телом (черт подери, как они занимаются любовью?! — подумал Бенджамен), с двумя детьми и двумя членами труппы, канатоходцами. Остальные повозки должны были ожидать возле Ленцена, за Гамбургом.

Из города выехали без трудностей. Поначалу продвигались вдоль заполненной островками и рыбацкими лодками Эльбы, оставляя за собой городской пейзаж, разве что башни церкви святого Михаила еще спорили с расстоянием, но вот и они исчезли из виду. Река все больше удалялась и все реже отблескивала между холмами, а после полудня и она скрылась с глаз.

В тот день они доехали до Ешебурга и остановились в придорожной харчевне, заполненной усталыми и ранеными солдатами непонятно каких соединений, пьющих и проклинающих судьбу, как только могут проклинать ее разгромленные солдаты и банкроты. Вслух говорили, будто пруссаки, которым удалось уйти целыми из под Иены, желают занять Любек, и что на Гамбург идет сильный прусский корпус, чтобы закрыться в городе и защищаться от идущих за ними французов. Батхерст вспомнил, что об этом же говорили и в Гамбурге, и что много спорили о том, нарушат ли пруссаки нейтралитет города. Все это не придавало оптимизма, поскольку, хотя нараставший хаос теоретически был ему союзником, точно так же он мог оказаться в результате губительным. В отличие от своих компаньонов, в особенности же Робертсона, Миреля и его жены, Бенджамен ел немного и без аппетита, вызывая тем самым озабоченную заинтересованность хозяина харчевни.

— Ein junger Mann soli tiichtig essen und trinken, sonst wird er mager, murrisch und kranklich![160]

— E vero, signore! — просопел Мирель. — Si deve mangiare molto![161]

Расстояние более чем в семнадцать миль до места встречи они преодолели за пять дней. Несмотря на то, что Батхерст все время подгонял, за день они могли проехать всего лишь три-четыре мили. Каждую повозку тянули по два могучих булонца[162], которые шли живо, но у них не было замены, поэтому требовался отдых, так что они никак не могли сделать больше, тем более, что дорогам в северной Германии было далеко до баварских и гамбургских, а сейчас эти дороги, к тому же были забиты массами солдат.

Мирель договорился со своими, что они будут ожидать на лесной поляне неподалеку от Ленцена. Туда доехали на закате 9 ноября (воскресенье), и прежде чем они увидели костер, до них донеслись дикие вопли и плач. На поляне хозяйничали солдаты. Они грабили повозки и выпрягали лошадей. Двое обыскивали кучку стоящих на коленях комедиантов, несколько других, затягивая в повозку черноволосую женщину, уже сдирали с нее одежду. Женщина отчаянно защищалась, кусалась и царапалась. За это ее угостили кулаком, но она не переставала отбиваться. К ней подскочила маленькая девочка и начала отталкивать насильников, пронзительно крича:

— Маааамаааа!!! Маааамааа!!!

Кто-то из солдат так сильно отпихнул ребенка, что он пролетел несколько метров и затих.

Именно это наши герои и смогли увидеть, как только въехали на поляну. На какие-то секунды их появление прекратило всякое движение, как будто Господь Бог выключил проектор событий. Все замерло, но только на мгновение. Мирель с удивительным проворством спрыгнул с повозки, и в тот же самый момент стоящий посреди поляны верзила с оспинами на лице расхохотался.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!!! Еще одни!!! Добро пожаловать в компанию!!! Ха-ха-ха!!! Чего желаешь, толстячок?

Мирель подбежал к нему и, сложив руки в умоляющем жесте, заныл:

— Господа! Благородные сеньоры! Не делать может вреда нам, я прошу вас!.. Я все дать благородным господа… я предлагать вам оплата… Только не делать плохое, господа! Не делать!

— Слыхали, господа благородные?! — зарычал от смеха детина. — Он предлагать оплату!!!

Он глянул на своих, а те, уже успокоенные, засовывая пистолеты и откладывая ружья, хором загоготали.

— Ради святого Патрика, сэр, давайте-ка поможем ближним, а не то эти сукины дети им аккуратненько так наделают беды.

— Молчать! — прошипел Батхерст, глядя через окошко повозки, и жестом давая понять, чтобы его товарищи не выдали своего присутствия слишком рано.

Рябой подошел к помертвевшему от страха Мирелю и деликатно постучал согнутым пальцем в брюхо, как будто стучал в дверь.

— Поглядите только, живая бочка жира! Вы видели когда-нибудь такое чудо, благородные господа? Даже францлюстиг[163] из двенадцатого полка не смог бы с ним равняться, о нет!

— Давайте перетопим его на вертеле, капрал! Сала хватит на зиму для всей армии! — выкрикнул один из солдат, в то время как остальные ложились от смеха.

Рябой с деланной серьезностью погрозил дружку пальцем и ответил:

— У тебя, Георг, вечно гадкие мысли, видно, ты не благородный господин, как все мы!

После чего снова обратился к Мирелю:

— Не принимай серьезно, толстячок, мы вовсе не плохие люди, это другие считают нас плохими, но такие уж они злые — любого оговорят. Все, чего мы хотим — это повозочка, несколько лошадок, опять же, несколько монет, чтобы у солдат королевской армии глотки совсем не засохли. Ну, и еще вон ту черненькую, ты же знаешь, идет зима, и ночи будут холодные. Разве это много? Ну, сам скажи…