Записки партизана - Петр Игнатов

Неизвестный не заметил ни коров, ни Лусты. Выходя на поляну, он оглянулся и несколько раз щелкнул фотоаппаратом. Вслед за этим из кустов появились еще двое: они были снаряжены так же, как и первый.

Теперь Лусте стало ясно, что это за птицы. Он весь насторожился, но одновременно в нем нарастало и хорошее боевое озорство: не всегда же, черт возьми, враги будут меня воровать — однажды попробую быть вором и я! К тому же одному вступать с троими в бой было бессмысленно. Луста решил заманить врагов к старикам, что вместе с ним пасут наш скот. Оставив в кустах винтовку, сняв с себя все, что может выдать в нем партизана, Луста смело вышел к пришельцам — будь что будет.

Встреча получилась на редкость дружеская — взаимные приветствия, тактичные расспросы: незнакомцы спрашивали о партизанах, Луста — о дороге в Смоленскую.

К сожалению, пришельцы не могли показать дороги в станицу. Но и Луста ровно ничего не знал о партизанах: он шел издалека, очевидно, заблудился, хотел бы поскорей добраться до места и очень голоден. Он рад, что встретил добрых людей: здесь на поляне он видел двух стариков, они пасут скот. Один он не решился подойти к ним: кто знает, что это за люди? Но вчетвером не страшно, тем более что старики как будто собираются обедать…

Незнакомцы оказались недоверчивыми. Пошептавшись, они решили: Луста поведет одного из них к старикам, а двое останутся ждать.

На худой конец и это было неплохо.

Луста повел своего спутника кружным путем, нарочно громко рассказывая ему всякие небылицы о своих злоключениях в дороге. Но спутник был неразговорчив, и Луста начал насвистывать марш из «Веселых ребят». У него была договоренность со стариками: этот марш — сигнал об опасности.

Старики радушно встретили гостей.

Ну, конечно, они готовы были все рассказать о партизанах. Но уж таков горный обычай: надо сначала накормить гостей, а потом говорить о деле.

Вначале незнакомец держался настороженно. Но старики так гостеприимно возились с котелками у костра, что он успокоился.

Луста вызвался пригласить остальных.

— Передай им, что их зовет Иван, — сказал незнакомец.

И вот у костра сидят уже трое пришельцев. Старики угощали их кашей, чаем, кукурузным хлебом. Шла обычная неторопливая беседа о погоде, о трудном пути, об урожае.

Луста незаметно поднялся и стал за спиной «Ивана». Старики, продолжая угощать дорогих гостей, заняли такие же позиции за двумя другими «Иванами». В руках старики держали сучковатые пастушьи палки.

Луста наотмашь ударил «гостя» по голове. То же проделал и один из стариков. Два «гостя» беззвучно упали у костра.

Но у второго старика случилась заминка. То ли он промахнулся, то ли голова у третьего «Ивана» оказалась слишком крепкой, но тот повалил старика и схватил за горло. Только удар Лусты заставил его быть более послушным… Этих-то троих «гостей» со скрученными назад руками и привел Луста к нам на Планческую. Всю ночь мы возились с ними: обыскивали, проявляли пленки их фотоаппаратов, допрашивали.

Они оказались немцами-диверсантами, прошедшими специальную школу. Наша агентурная разведка не ошиблась: их послали на лысину Афипса разведать посадочную площадку для воздушного десанта.

«Гости» были слишком крупными персонами для нас, партизан. Мы решили немедленно переправить их через линию фронта в разведывательный отдел ближайшей дивизии. Нужно было организовать на пастбище сводный караул партизанских отрядов.

Лысину Афипса партизаны не имели права потерять…

* * *

Однажды мы с Павликом пробирались с Планческой в лагерь.

Так же пел Афипс у наших ног и нес золотую листву.

Нам не захотелось переходить вброд, и мы решили обойти перекат козьей тропкой.

Круто свернув влево, карабкались через бурелом по взгорью.

Отвесная скала нависала над рекой. Под скалою темнел глубокий омут. У подножия — нагромождение камней.

Пришлось, как козам, прыгать с камня на камень: я — впереди, Павлик — в нескольких шагах сзади.

Стало темнеть. От реки потянуло сыростью. Поднялся ветер. Он дул с моря, предвещая назавтра дождь.

Неожиданно спереди раздался выстрел. За ним — автоматная очередь.

Я прижался к камням, вскинул автомат, осторожно выглянул: из автомата бил Павлик по кустам на скале.

В кустах что-то зашуршало, и тотчас, ударяясь о выступы камней, упал в реку карабин. За ним вниз головой сползало тело человека — руки беспомощно раскинулись.

Оно упало рядом со мной. Я пытался схватить его, но труп скользнул вниз и исчез в омуте. На камнях осталось только бурое кровяное пятно. Ко мне подбежал Павлик. Он был очень возбужден и говорил быстро:

— Вы, Батя, в сорочке родились: опоздай я ударить на долю секунды, плавать бы вам в реке — он целился в вас… Но там еще кто-то. Не шевелитесь.

Павлик пополз на скалу. Ему приходилось сгибаться в три погибели, прячась за кусты, но он был ловок и силен, полз все выше и выше, пока не скрылся за большим камнем на вершине.

Я не мог оставить его одного с глазу на глаз с опасностью и тоже пополз.

Скала оказалась очень крутой. В кровь царапая руки об острые камни, я еле добрался доверху.

И тотчас услышал в кустах у глубокой расщелины глухой шум борьбы. Враг ухитрился схватить Павлика за горло. Собрав последние силы, Павлик ударил его головой о камень.

Враг потерял сознание. Я брызнул ему в лицо из фляжки. Веки его задрожали, медленно раскрылись глаза. Он ничего не понимал. Потом вгляделся в меня и проговорил со злобой:

— Батя?..

Павлик скрутил ему руки за спиной, и мы погнали его на Планческую: идти в лагерь было поздно.

Ползая у нас в ногах, вымаливая жизнь, пойманный нами предатель сознался, что его завербовали в Краснодаре и отправили в предгорья с приказом живым или мертвым доставить Батю. Без Бати не возвращаться.

Он и не вернулся: его поставили у ямы от корневища поваленного бурей дуба и расстреляли.

Глава XIV

Связных из Краснодара давно не было. Тускнели день ото дня глаза Евгения. Он перестал говорить о своей дочери. Я знал: это означает, что он все чаще думает о ней.

Тоскою веяло от Еременко. Мягкий, благожелательный ко всем, он тоже никому не навязывал своих переживаний и не говорил о своем сыне, но с фотографией его не расставался.

Кириченко, наш нелюдимый Кириченко просился в разведку в станицы:

— Хоть на чужих детишек полюбуюсь…

Все чаще пел по вечерам грустные песни Мусьяченко: «А молодость не вернется, нет, не вернется никогда…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});