Снега метельные - Иван Щеголихин

Разговор шел о том, сколько прибыло в совхоз шофе­ров и рабочих, как их разместили, а главное, сколько вывезено зерна на сегодня.

Женя терпеливо ждала, соображая, что после того, как он положит трубку, неловко будет занимать его деловое время. Сейчас, наверное, начнут звонить без передышки, а она будет сидеть истуканом, забытая и никому здесь ненужная.

Дождавшись, когда Николаев закончил разговор, Женя с улыбкой поднялась. Она сама не знала, что озна­чала ее улыбка, но в том, что она должна быть, Женя не сомневалась. Быть может, многозначительную усмешку? Месть за перерыв в его внимании к ней? Или же: «Нет, товарищ Николаев, никакими стиральными машинами и типовыми столовыми женщину в доме не заменить во веки веков, хотя вы и ответственный руководитель!..» Она улыбалась непроизвольно, как будто все предыду­щие женские поколения передали ей в наследство это действенное оружие, эту необъяснимую тактику. А он теперь как хочет, пусть так и думает, пусть разгады­вает.

Николаев вскочил, извиняясь, бормоча, что ей, конеч­но, скучно. Подал Жене пальто и платок. Помедлил и... пошел ее провожать.

На улице Николаев долго молчал. Женя подумала, он занят обдумыванием телефонного разговора, и решила высказать свои деловые соображения. Почему райком не интересуется делами автобазы?

— Хорошо, что вы обратили внимание на автобазу,— рассеянно отозвался Николаев.— Подскажите, что им надо сделать на первых порах. Жакипов — человек испол­нительный и толковый. Скоро они будут жить лучше. Ав­тобаза создана всего-навсего три месяца тому назад. Полторы тысячи машин пришли на пустырь. Бывали дни, когда в палатках шоферам не хватало места, спали в кабинках. Вы, наверное, помните, как ходили на воскрес­ники всем поселком, строили шоферам землянки.— Он вздохнул.— Конечно, лучше было бы приехать сразу в теплые благоустроенные квартиры, но это уже совсем другой вопрос. Где-нибудь на Западе вряд ли нашлось бы столько добровольцев ехать на пустое место. Там другая психология, другое воспитание, все другое, это вы понима­ете. А вот у нас поднялась вся страна на призыв. Вот по­чему слово «целинник» стало синонимом слова «героизм». А героизм — это, можно сказать, нарушение. Нарушение привычных норм, привычных представлений о человече­ских возможностях. Я вам прописные истины говорю, Же­ня, но это потому, что вы так свой вопрос поставили, можно обидеться. Райком, выходит, ничего не знает. Ме­дики знают, шоферы знают, а райком нет, толстокожий какой! Да, к вашему сведению, у нас на каждом заседа­нии вопрос о быте. И вот здесь, среди фундаментов, мимо которых вы каждый день проходите, есть и фундамент об­щежития для шоферов. Видите, как получилось, еще с жильем не устроились, а уже миллиард пудов выдали! Вы только представьте себе, в одной только Кустанай-ской области создано девяносто четыре совхоза. Жилые дома, детские сады, клубы, магазины... Попробуйте за­крыть глаза и представить мысленно наш край, частицу земного шара...— Николаев прищурился и плавающими движениями развел руки в стороны.— Черная, вспахан­ная, чуть выпуклая земная поверхность. И на ней посел­ки. Один, другой, третий... и так до девяносто четырех. Устанешь, пока все это мысленно представишь, пересчи­таешь. И все это появилось на голой земле за какие-то два года! Все-таки, еще раз скажу: целина — это героизм, как бы громко и выспренно это вам ни показалось. Кол­лективный героизм, наиболее массовый в наши дни. И мы с вами, Женя,— здесь, вместе со всеми.

Он разговорился оттого, что она внимательно, нерав­нодушно его слушала, часто поднося пушистую рукавич­ку ко рту, словно боясь перебить Николаева и сказать что-нибудь не так, невпопад.

Когда переходили накатанную дорогу, Женя поскольз­нулась и ухватилась за Николаева. Он согнул свою ру­ку в локте, чтобы ей удобнее было опереться. Но, выйдя на тропинку, Женя отпустила его, словно не желая свя­зывать прежнюю его свободу.

Они говорили о любимых книгах, о знакомых людях, говорили гак, будто были давно знакомы, потом расста­лись, соскучились друг без друга и сейчас не могут на­говориться.

— Вам еще спать не хочется?— Женя не стала ждать ответа, тут же предложила:—Давайте еще побродим, выйдем на простор, на аэродром, давайте?

— На простор так на простор,— согласился Нико­лаев.

На белом поле едва темнела сторожка. К ней вела уз­кая тропинка и две еле заметных полосы санного следа. Николаев старался идти сбоку, уступая Жене тропинку. Плотный наст под его шагами часто обрушивался, он оступался и взмахивал руками

Сразу по-степному потянуло ветром, зазнобило, по ногам заструилась поземка. Они добрались до «аэропор­та» – утлой темной саманушкп — и спрятались от холо­да у стены на подветренной стороне. С крыши сугробом списал снег, Николаев нечаянно задел его шапкой, и снег густо посыпался им на головы и плечи.

— Нарочно?!—вскричала Женя.— Ах так!—И, под­прыгнув, сбила другую снежную губу с крыши.

— Да я нечаянно,— оправдывался Николаев, отфыр­киваясь и пытаясь отряхнуть Женю от снега.— Извините, больше не буду.

— Тогда ладно,— миролюбиво согласилась Женя.— Тогда давайте и я вас отряхну.

Ему было смешно от ее детской игры, но странно, он и сам поддался этой игре.

В саманушке гудела труба. На исхлестанной дождями стене глянцевито поблескивали прожилки соломы. С обе­их сторон подсвистывал ветер, не проникая, однако, в тот затишок, где они стояли. Тактичный, милосердный ветер...

— В детстве я очень любил прятаться от дождя в ша­лаше. И как только заберусь в шалаш, в любую погоду, так сразу мечтаю: вот бы дождь пошел! Здесь сухо, теп­ло, а рядом шуршат и звучно так стучат капли по сухому сену и по листве. В дождь по-особенному пахнет сено, из него выбивается удивительно ароматный запах! Уютно становится в шалаше, хорошо. А вот почему — и не ска­жешь.

— Понимаю, понимаю!— обрадованно подхватила Женя.— У меня так тоже бывало, только в городе, где-нибудь в сквере. Но там ведь тоже трава, и тоже бывает дождь.— Она говорила так, будто ей не хотелось отда­вать преимущество селу перед городом.

— И сейчас вот... ветер, степь, холод, а мы в затишье, возле какого-то подобия человечьего гнезда.

– И нам тоже хорошо, а от чего, не выразишь, правда?

Помолчали, потоптались на месте.

–– Я заметила, что вы за весь вечер не сказали ни разу слова «некогда».

— Вон как!— удивился Николаев.— Впрочем, я не люблю это слово. Можете ли вы с Грачевым сказать, что вам некогда операцию делать?

Женя только усмехнулась.

За саманушкой шуршала поземка, в трех шагах пе­ред ними наметала полукруглый, как подкова, сугроб.

— Давайте зайдем в саманушку, разожжем огонь, и получится еще интереснее, чем в вашем шалаше. Там наверняка есть котелок, наберем снегу и вскипятим чаю. Вот будет здорово. Чай из снега и с запахом дыма, да­вайте?

Николаев решительно взмахнул рукой.

— Давайте!

Они снова боком вышли па ветер, к двери и увидели на ней висячий заиндевелый замок.

— Ну заче-ем,— разочарованно протянула Женя.

— Взломаем?—задорно спросил Николаев, сбивая варежкой иней с замка.

— Нет, нет, в другой раз!— забеспокоилась Женя, сразу поверив, что ему ничего не стоит взломать замок. А ведь кто-то его повесил, значит, он кому-то нужен.— Будут завтра искать, кто это здесь хулиганил ночью, милицию позовут.

Николаев рассмеялся, но согласился с доводами Жени.

Они пошли обратно в поселок, ступая как будто не по снегу, а по тугому ветру.

Возле дома Женя сняла рукавичку, подала руку.

— До свидания.

Он торопливо стянул варежку, коротко пожал ее руку и сказал:

— Наденьте рукавичку, пальцы замерзнут.

— Какой заботливый!

Он улыбнулся,— что тут особенного, не нашел, что ответить.

— Вы заходите к нам,— без всякой связи сказала Женя.— Что передать Леониду Петровичу?

— Спасибо, ничего не передавайте. Я просто так за­шел, развеяться.

— Ну и как, развеялись?

— Медицина и здесь оказала свое благотворное воз­действие.

— В таком случае, заходите почаще. У медицины то­же бывает желание развеяться...

Домой Николаев шагал стремительным, пружини­стым шагом, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. И совсем не потому, что ему надо было спешить, нет. Вспомнился Омск, студенчество, весенние ночи, когда он догонял последний трамвай, пробегая порой за ним це­лый прогон. Прошло уже с той поры восемь лет, немало, но ему кажется, что он совсем не изменился, меняется только жизнь вокруг, а он — прежний, молодой и резвый. Иду, бегу, дышу, надеюсь!

Однако почему она сказала вскользь, что он старше ее лет на десять-двенадцать. Для чего она эту разницу отметила?

— Постой, постой, пошевели извилинами,— прогово­рил он себе и замедлил шаг, готовый снять шапку, осту­дить голову и поразмыслить. Лучше поздно, чем никогда.