Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров - Александр Век

Снимал ли он сам эти «грязные задворки» и не менее «грязных» героев?

Это приписывали ему в период полного отсутствия его картин на широком советском экране и тем более на домашнем. Понятно, что снимал. А что еще оставалось художнику в условиях постоянно загнивающего капитализма? А если бы он жил в условиях постоянно развивающегося социализма? Тогда бы, по всей вероятности, ему бы вообще не дали ничего снять. Ни «Евангелие от Матфея», ни «Царя Эдипа», ни «Медею», ни «Теорему», ни «Свинарник». А при появлении сценария «Сало, или 120 дней Содома» в сценарном отделе Госкино мог бы разразиться невероятный по силе скандал, который бы наверняка завершился немедленной депортацией автора в Италию. С характеристикой «моральный невозвращенец».

Между тем Пазолини был непримиримым критиком основ буржуазного общества, его «бездуховности», его так называемого «гуманизма». Он занимался этой критикой постоянно. Что и отмечалось у нас как явление положительное. А как явление отрицательное отмечалось, что мастер разбирается с буржуазными ценностями крайне натуралистично. На грани того, что называлось тогда «скрупулезной демонстрацией всех человеческих отправлений, в том числе и сексуальных, отвлекающих зрителей от созерцания идеологического содержания картин». Кроме этого, отмечалось, что фильмы Пазолини чрезмерно сложны для восприятия нашим зрителем. Якобы наш зритель, занятый по преимуществу борьбой с тотальным дефицитом всего и размышлениями о грядущем коммунизме, не в состоянии ни воспринять, ни усвоить «всю патологию картин Пазолини». В них человек время от времени доходит до дикого животного состояния, а это противоречит главной отечественной установке: «По природе своей человек не низок и не высок, а прост и обычен. А временами возвышен и нравственен. Именно потому, что он человек, а никакое не противное животное».

Художник Пазолини был выдающийся, поэтому на съемочной площадке мог позволить себе все. Даже не только накормить статиста отравленным сыром, а еще и женщину-статистку раздеть догола. Один отечественный киновед, хорошо разбиравшийся в западном кинематографе, еще в 1972 году написал: «В „Птицах больших и малых“ Пазолини пошел еще дальше. Он предоставил возможность высказываться от имени идей черному ворону-долдону, причем в финале фильма двое бродяг убивали надоедливую птицу на предмет удовлетворения своих естественных потребностей в пище». И далее: «С первого до последнего кадра Пазолини издевается над иллюзией, будто с помощью проповеди можно сделать мир хоть чуточку лучше».

Невозможно улучшить этот мир с помощью ворона-долдона, не занимавшегося ничем, кроме своих дурацких проповедей. Это нельзя сделать даже с помощью секса, в целом ряде случаев изображенного режиссером с той откровенностью, с которой в стране «полнейшего отсутствия секса» согласиться никак не могли. Народ, правда, был другого мнения. К концу шестидесятых и в начале семидесятых многие у нас стали замечать, что чем секса больше, тем и житуха веселей. И как-то настроение улучшается, и кажется, что если бы еще немного чего-нибудь сексуального, то жить станет еще легче и приятней. Самое главное – не упасть с третьего этажа в яму с дерьмом, как это случилось с нищим, но очень сексуальным пареньком из «Кентерберийских рассказов» (по ящику уже показывали). А все остальное, как говорится, пребудет. Или нет?

По Пазолини, если вечером с вытянутыми ногами расположиться напротив голубого экрана, то в итоге выяснится, что, конечно, пребудет, но не всегда. Ибо выдающийся режиссер не оставил надежды зрителю на легкое зрелище. Причина этого в том, что он был «на ножах» с действительностью. Будь то действительность буржуазная или социалистическая. Он снимал кино смешное и страшное. Он делал потрясающее кино, которое даже у нас признавали как «авторское». И создавая его, он во всех картинах играл свое соло. И жизнь так сложилась, что за несколько месяцев до смерти на пустынной и грязной окраине Рима (при невыясненных обстоятельствах) он последнее свое соло сыграл в гениальном «Сало…».

Софья Ковалевская

• Софья Васильевна Ковалевская (урожденная Корвин-Круковская) (3 (15) января 1850, Москва – 29 января (10 февраля) 1891, Стокгольм) – русский математик и механик, с 1889 года иностранный член-корреспондент Петербургской академии наук.

• Первая в России и в Северной Европе женщина-профессор и первая в мире женщина-профессор математики.

• Величайшая неудача – Софья Васильевна родилась в мире, где права полов еще не были уравнены.

Софья Васильевна Ковалевская (урожденная Корвин-Круковская) не верила в астрологию. Ее страстью с детства была математика, а позже не меньшую страсть она стала испытывать к литературе. Ее знал Ф.М. Достоевский, сделавший предложение, впрочем, не ей, а ее старшей сестре Анне. Анна это предложение отвергла, решив остаться в дружеских отношениях с великим писателем.

Об отношениях и связях с предками Ковалевская говорила, что получила в наследство страсть к науке от прапрапрадеда, венгерского короля Матвея Корвина; любовь к математике, музыке и поэзии – от деда матери с отцовской стороны, астронома Шуберта; личную любовь к свободе – от Польши; от цыганки-прабабки – любовь к бродяжничеству и неумение подчиняться принятым обычаям; остальное – от России.

В десятилетнем возрасте она почти наизусть выучила толстый алгебраический задачник. Отец был уверен, что ребенок «только сушит мозги». Но генерал-майор Корвин-Круковский ошибался. Его дочь, пройдя за восемь лет весь курс мужской гимназии, пошла дальше и приступила к индивидуальным занятиям со слушателем Морской академии, лейтенантом флота Александром Николаевичем Страннолюбским. Он «вовсе не озлился, когда я сказала ему, что собираюсь, кроме математики, заниматься еще физиологией, анатомией, физикой и химией; напротив, он сам согласился, что одна математика слишком мертва, и советовал не посвящать себя исключительно науке и заняться даже практической деятельностью».

Она бы с блеском могла поступить в любой российский университет. Но не поступила.

Пол был не тот, и на этом «гендерном» основании в высшие учебные заведения девушек не принимали. Отец тоже имел серьезные предубеждения против «ученых женщин».

Оставалось одно: уехать учиться за границу. Но для этого нужен был «вид на жительство». Его же можно было получить, если с кем-нибудь расписаться. То есть заключить фиктивный брак. И добившись разрешения у отца, Соня весной 1868 года расписалась с начинающим ученым Владимиром Онуфриевичем Ковалевским. Она написала сестре Анне: «Обидно, что „брат“ Владимир Онуфриевич не магометанин: он женился бы тогда на всех „сестрах“ по духу и освободил бы их!» Тот, кого она назвала «братом», и в самом деле был для нее, скорее, близким родственником, чем мужем. Он же фиктивность брака не признавал, считая его настоящим.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});