Избранное - Ник Хоакин

— Море — наша мать, — вслух сказала она и вдруг замерла, ссутулившись над поручнем; внутри у нее похолодело, по коже побежали мурашки — кто-то стоял за ее спиной и наблюдал.

Медленно повернувшись, она увидела простертые к ней руки, поблескивавшие в тумане глаза, тусклое сияние золотых серег и морозную дымку меха.

— Мама…

Руки упали, бледное лицо приблизилось.

— Здравствуй, Конни.

Они обе стояли по пояс в тумане и смотрели друг на друга: одна вся в белом, другая — в черном.

— Почему ты здесь, мама?

— Потому что и ты здесь, Конни.

— Неужели мы не можем существовать каждая сама по себе?

— Нет. Я уже пробовала.

— Оставь меня! Уйди! Разве ты мало меня мучила?

— Конни, Конни, я всегда желала тебе добра!

— Не прикасайся ко мне!

Ее руки упали в туман.

— Ты не изменилась, Конни.

— Нет, изменилась!

— Ты всегда была бессердечным ребенком — и осталась им.

— Ты научила меня бессердечию, мама. Ведь я была нежеланным ребенком — это ты помнишь?

— Но я пыталась любить тебя…

— Нет. Ты всего лишь пыталась быть доброй, пыталась обуздать ненависть ко мне, но ты никогда не была той матерью, которую я создала в своем воображении. Когда я не смотрела на тебя, ты превращалась совсем в другого человека, — человека, который внимательно разглядывал меня и ненавидел. Так было, когда я была маленькой. А когда я выросла, ты даже перестала притворяться и вела себя так, словно я была уродом, а ты по доброте душевной — так и быть! — присматривала за мной.

— А разве на самом деле ты не урод?

— Да, мама, урод, страшный урод. Твой урод.

— Тогда ты должна пожалеть меня. Подумай, каким тяжким грузом на моей совести была ты все эти годы…

— …и каково тебе придется в будущем — еще много лет, потому что я все равно буду с тобой.

— Как ты можешь улыбаться!

— Почему я должна жалеть тебя, мама? Я ведь не плод твоей жалости, я плод твоего тщеславия, твоей порочности, твоей жестокости и твоей похоти. Я — все то зло, которое ты носишь в себе. И когда ты ненавидишь меня, ты ненавидишь свое зло. И я буду рядом с тобой до самой твоей смерти.

— Так ты поэтому последовала за мной? Поэтому приехала в Гонконг?

— Не бойся, я не убью тебя, мама, — во всяком случае, не сейчас.

Туман сгущался, и теперь они стояли в нем по грудь.

— Послушай меня, Конни. Я совершила преступление, выйдя замуж за твоего отца, но, когда ты родилась, я дала себе клятву, что ты не будешь страдать из-за того, что сделала я. Я старалась быть такой же матерью, как другие женщины. Верно — все это было ложью и притворством, но что мне оставалось делать? Я думала, что нужна тебе, Конни, и я не хотела, чтобы твое сердечко разбилось слишком рано. Но я все время знала, что рано или поздно ты раскусишь меня. И в конце концов мне пришлось бросить притворство. Я хотела, чтобы ты разобралась во всем сама. Я знала, что ты возненавидишь меня, но это было частью наложенной на меня епитимьи, и я думала, что, возненавидев меня, ты освободишься от меня и спасешься.

Теперь-то я вижу, что из этого ничего не вышло. Я не сумела оградить тебя от страдания, и сейчас ты мучаешься, а я ничем не могу тебе помочь. Но разве я одна во всем виновата? Мы с тобой не просто мать и дочь. Мы — две женщины, которых ничего не связывает между собой, кроме того, что у них были одни и те же мужчины, и ты при этом решилась быть моим судьей. Но так ли чиста твоя собственная совесть? О Конни, ты ненавидишь меня не за то, что я лгала тебе, а за то, что я перестала лгать. Ты хотела, чтобы мы и дальше притворялись, играли в любящую маму и любящую дочку, потому что тебе не нужна моя любовь, ты жаждешь моей крови. Ты и сейчас хотела бы жить в своем детском мире грез и чтобы я была подле тебя и плясала под твою дудку, выполняла бы твои прихоти, ты бы хотела шантажом подчинить меня себе — тебе нужно, чтобы кто-то стоял между тобой и реальным миром. Ты боишься свободы, Конни, ты не хочешь спасения. Из нас двоих именно ты лгунья, трусиха и обманщица, и, хотя ты стараешься внушить всем вокруг, что ты невинная жертва предательства, на деле это мы твои жертвы, и ты предаешь нас с тех самых пор, как обнаружила, что не можешь жить в нашем мире. И ты ни разу не упустила возможности — ни разу, Конни! — показать всем, как ты из-за нас страдаешь.

Ты убежала из школы не потому, что тебя травмировали сплетни обо мне и твоем отце, а потому, что хотела, чтобы весь мир узнал, что именно говорят о нас. И тебе это удалось, Конни, тебе это удалось. И потом ты вышла замуж за Мачо — о, ты сделала это с великой охотой, потому что этот брак ты тоже могла использовать против нас! Ты могла показать всему миру, что мы бессердечны, циничны и развращены, а ты — беспомощное дитя, которое мы продали в рабство. Но ведь ты сама бросалась на Мачо, еще когда была ребенком, и именно по той же причине, по которой сейчас бросаешься на Пако: ты хочешь, чтобы все видели, как я порочна, хочешь сделать меня посмешищем, хочешь лишить меня всякой надежды на радость, хочешь, чтобы вокруг хихикали, глядя, как мы обе охотимся за одним и тем же мужчиной. И как же ловко ты все рассчитываешь! Я не могу сейчас отшучиваться и закрывать глаза на то, что ты делаешь, потому что я должна думать о твоем отце, а отец должен думать о предстоящих выборах. И поэтому ты приехала сюда терроризировать нас, ты во всеуслышание с пафосом рассказываешь, какое ты чудовище и урод, чтобы все решили, что, должно быть, и семья твоя — сборище уродов. Ведь в этом цель твоей игры, верно, Конни?

— Нет, мама. И ты сама знаешь, что все, что ты сказала, неправда.

— Нет, Конни, это правда. Ты решила погубить нас. Либо ты, либо мы — вот твой принцип.

Они уже по шею погрузились в туман и, чтобы разглядеть лица друг друга, вынуждены были то и дело наклоняться вперед.

— Тогда спасай себя, мама, и возвращайся назад.

— Куда?

— Туда, где мы с тобой были раньше.

— И снова начать притворяться?

— Вовсе нет, мама! То был реальный, настоящий мир. Зачем только мы покинули его? Разве мы непременно должны были стать врагами? Почему мы не можем быть как все другие материи дочери?

— Потому что я не хотела тебя.

— Тогда захоти сейчас! Захоти и заново возьми меня в дочери!

— Захотеть! Как я могу этого захотеть, Конни? Ты сама только что сказала: ты порождение моего тщеславия, моей порочности, моей жестокости и похоти…

— Тогда роди меня снова! Роди меня другой!

— Тебе вообще не следовало появляться на свет, Конни.

— О мама, не отталкивай меня опять!

— Ты — все то зло, которое есть во мне…

— Не надо, мама, не надо!

— …и я не могу смотреть на тебя, не испытывая отвращения к самой себе.

— Тогда смотри же, мама, смотри, потому что ничего другого ты больше не увидишь.

Туман уже почти скрыл их лица, и они едва могли различить глаза друг друга, плывущие в потоке мутной пелены. Они неподвижно стояли, скрестив взгляды, как вдруг корабль громко застонал и содрогнулся, палубу тряхнуло и их бросило друг на друга, а потом на пол. Они покатились по палубе, их швыряло из стороны в сторону, и внезапно они услышали скрежет железа о гранит, услышали, как камень вспарывает сталь и рвет деревянные переборки. Издалека донесся тревожный гул голосов.

— Мама?

— Я здесь, Конни.

— Ты можешь встать?

— По-моему, нет. Моя нога…

— Я помогу тебе. Ну давай же, мама!

— Я не могу! Не могу!

— Ты должна попытаться! Должна!

— Бесполезно. Я не могу пошевельнуться. Ты иди, Конни.

В тумане глухо звучали панические свистки и звон колокола.

— О мама, я не смогу поднять тебя!

— Конечно, нет! Спасайся сама.

— Спасаться? Для чего?

— Разве ты не собиралась убить нас всех?

— Неужели ты в это верила?

— Конни, ты должна спастись, ты обязана!

— Слишком поздно, — сказала Конни и легла на палубу рядом с матерью.

Не успела она договорить, как погибающий корабль снова застонал и содрогнулся, и она почувствовала, как пол палубы под нею вспучился, а потом рассыпался на мелкие щепки и гора воды подбросила ее кверху в такой яркий свет, что она еле различала перед собой лицо матери в ореоле извивающихся змеями мокрых волос, с широко раскрытыми от ужаса глазами, белое лицо, поблескивавшее как отражение в зеркале; но вдруг светлая поверхность зеркала покрылась рябью, потемнела и превратилась в воду, спокойную, неподвижную воду у самого дна моря, чистую, холодную воду с запахом чрева и вкусом слез.

Пустое и черное небо, окружавшее ее теперь со всех сторон, ускользало, как только она начинала к нему приближаться, но при этом нависало над ней еще ниже по мере того, как «ягуар» пожирал километры дороги, выхваченные из тьмы светом фар. Ночь потрескивала, как лед на ветру, а она в одиночестве мчалась вверх в пустоту, но путь туда преграждал темный силуэт монастыря. В монастыре вдруг засветилось окно, потом другое, и скоро три четких ряда огней сияли на фоне черного неба. Услышав отдаленное ржание лошадей, она поглядела налево и увидела внизу, в пропасти, ровную площадку ипподрома, а за ней огни Счастливой Долины, рассыпанные, словно осколки луны. Там, внизу, были люди, они толпились на улицах, ели суп возле уличных лотков, выстраивались в очереди в храмы. Но то были другие люди и другая страна, а что, собственно, ей было нужно здесь?