Вавилонская яма - Виктор Широков

Страдалец потерял последнюю надежду. Разве можно найти где-нибудь новую землю, когда есть только одна, единожды рожденная. Значит, он обречен на вечные муки.

С тяжелым сердцем и мутным сознанием ушел Алкмеон из Додоны. Эринии неслись за ним, как волосы, развевающиеся по ветру. Они вцепились в него с жесточайшим упоением и необыкновенной силой.

VII

Почему я обречен на такие же мучения? Почему эринии меня преследуют? Я не матереубийца, хотя принес своей матери немало горьких минут и разочарований. Но такова жизнь. Все мы, как цирковые лошади, бегаем по кругу до посинения, не умея и не желая перескочить через барьер.

Я не матереубийца, но чуть не погубил свою горячо любимую жену. Я причина её неудач, её болезней и, главным образом, потому что совсем не тот человек (по её же словам), за которого она выходила замуж. Тогда я был подающим надежды (до сих пор подаю) молодым (постарел) поэтом, неплохим хирургом, а сейчас - тупое бессердечное животное, едва-едва прикрывающее картонной маской добропорядочности отвратительное мурло прожженного эгоиста, который инстинктивно озабочен только удовлетворением своих примитивных инстинктов: обжорства, лени и изощренного сластолюбия.

Вот уже четверть века, как я практически не ударил пальцем о палец; то, что я сообщал ранее о своей работе в газете или издательстве, а тем более в школе - очередное мозговое завихрение, провал в памяти.

Я круглыми днями сижу в квартире, купленной родителями моей жены, без конца жую, ем сыр, колбасу, котлеты, ветчину, маслины, суп, оливки, плов, опять бутерброды с сыром и колбасой, и сигареты, сигареты, сигареты. Наша квартира пропиталась табаком, точно общественная "курилка". Если в доме заводится алкоголь, я выпиваю его незамедлительно. И целый день пью чай и кофе, после чего сплю, не разбирая времени. Сплю лежа и сидя, полустоя и полулежа. Иногда я смотрю телевизор, но мало что понимаю, может ещё и потому что постоянно прыгаю с канала на канал, переключаясь с кнопки на кнопку, благо изобретен пульт, позволяющий не подходить к телевизору.

Нередко я сажусь на стул, стоящий на балконе, курю уже там, стряхивая пепел на улицу и с наслаждением глядя, как белые частицы пепла словно тополиные пушинки плывут по слоистому воздуху. Неизъяснимое удовольствие доставляет мне постоянное сплевывание, брызги клейкой слюны напоминают мне капли семенной жидкости, которой я бы хотел залить весь мир. Жена давно меня не любит и не живет со мной. Наши двое сыновей совсем на меня не похожи: один - голубовзорый блондин, а другой - рыжий нахаленок с разноцветными глазами, чрезвычайно похожий на одного непотопляемого государственного деятеля, негодяя даже по чмокающей фамилии. Нет-нет, я ни на что конкретно не намекаю, тем более, хотя моя жена и экономист, но работает не в правительстве и даже не в банке, а в управлении большой нефтяной компании, занимается аудитом.

Когда я плюю с балкона на весь окружающий мир, мне становится много легче, и я вспоминаю, как в детстве мечтал научиться летать на самолете, чтобы улететь из этой гребаной страны к чертовой матери, и жениться на балерине, чтобы она не нуждалась в посторонней поддержке. Тогда у меня тоже случалось повышенное слюноотделение, но я не плевался на пол или в окружающих, я тогда брал хорошую умную книгу, скажем, Чехова и аккуратно пускал часами прозрачную струйку вдоль канавки между двумя самыми трогательными страницами. Когда она почти добегала донизу и готова была упасть, перелившись через каптал, я быстро втягивал её назад, чтобы в книжной канавке ничего не осталось. Я любил книги и по возможности обращался с ними аккуратно и бережно. Иногда страницы все-таки намокали и я проглаживал их утюгом до полной хрустящей сухости. Так я готов был играть часами, но мне редко удавалось для этого оставаться в полном одиночестве, а при людях - какая возможна полноценная игра. Не поймут и не оценят, ещё и по шее надают за изобретательность и инициативу. Зато сейчас я сам себе хозяин, сам себе господин и почти всегда в одиночестве. Сыновья явно избегают меня, а жена порой не появляется неделями, говорят, она - в постоянных командировках. Знаем мы эти командировки.

И никто не догадывается, что в полнолуние ко мне возвращается память. И я оглядываюсь аж на тридцать лет, когда 23-летним юношей, только-только окончившем мединститут, вышел на Пушкинскую площадь с протестом против ввода наших доблестных войск в Чехословакию. Тогда были перебои с хлебом, особенно с белым. С танками у нас перебоев не было. Танки, покачиваясь как пресс-папье, прошли не только по Праге или по правде, танки прошлись по моей судьбе.

Меня немножко побили доблестные дружинники, доблестные милиционеры, а потом пожалели (отходчив русский человек, особенно с партбилетом) и заточили не в тюрьму, а в спецбольницу, назначили совершенно замечательную инсулинотерапию, после чего рассудок мой пришел в угодный властям и обществу порядок, а то, что из стройного юноши я превратился в карикатурного толстяка, так это всего-навсего побочные действия. К сожалению, побочные действия мне обошлись не побоку, а по бокам. В больнице первое время мой интеллект не поддавался лечению, и я даже пытался мысленно (бумаги и карандашей не давали) сочинять стихи, пытался писать наподобие Басё танки (знаете, у него потрясающее: "Века одно и то же - обезьяна толпу потешает в маске обезьяны"?). И я писал нечто вроде: "Лучше распустить слюни в предвкушении удовольствий жизни, нежели плевать на окружающий мир", но вскоре мне стихописание (танкописание) надоело, стала гаснуть память, случаться в ней провалы и тогда я стал рисовать сначала карикатуры на соседей по палате и медперсонал, рисовал зубной пастой и пальцем, как самые изощренные художники, а потом перешел на абстрактные композиции. Сам я отлично понимал их символику, но окружающим это было не по силам, а главное - не по уму. И меня постоянно бранили за беспорядок и нередко били.

Я стал замечать, что намного превосхожу медперсонал, не говоря о коллегах по несчастью, не только жизненной энергетикой, но и сообразительностью. Медикам же почему-то казалось с точностью до наоборот, они даже жалели меня и не стесняясь моего присутствия, обсуждали печальную перспективу моей болезни в то время, как я совершенно выздоровел.

Хорошо хоть, что длилось это недолго и меня вскоре выписали, назначили пенсию во искупление прежних противозаконных действий и разрешили посвятить себя творчеству, больше не выходя ни на работу, ни тем более на площадь. Я пытался, было, писать стихи и прозу, но наскучился техническими трудностями (у меня не было пишущей машинки, её изъяли милиционеры, поэтому приходилось писать по бумаге печатными буквами, а это чрезвычайно утомительно, сами попробуйте). По той же причине я не стал писать большие картины маслом, а освоил технику акварели. С той поры я написал немало прелестных вещиц. По секрету скажу: помимо воды я обязательно использую в работе слюну, она сообщает особый колорит и какой-то лаковый отблеск.

У меня было несколько выставок в столице и сейчас готовится передвижная экспозиция по всей Европе. Только эксперты-искусствоведы постоянно воруют лучшие работы и я обязательно не досчитываюсь их сотнями каждый Божий день.

Вчера я нарисовал почему-то заснеженный лес, на опушке - ярко пылающий костер, около которого спит, как убитый, усталый человек в древнегреческом хитоне и сандалиях. Но я-то совершенно точно знаю, что он действительно спит и видит мраморные сны, потому что действительно убит. Над ним кружат не то вороны, похожие на змей с хищными клювами, не то летучие змеи с мощными крыльями, если такие бывают. Впрочем, в древней Греции все бывает.

Спящий человек мне кого-то сильно напоминает, чуть ли даже не самого себя, но мне никак не удается увидеть в зеркале свое лицо спящим, обязательно с закрытыми глазами. А с открытыми глазами я на того человека у костра вовсе не похож, потому что глаза у него голубые, а у меня зеленовато-карие.

VIII

И снова, как когда-то, пал зимний туман на псофидские угодья. Опять собралась семья Фегея у разожженного очага, только на этот раз дочь его Алфесибея была в черном одеянии, как же - вдова; её супруг Алкмеон пропал пару лет тому назад при невыясненных обстоятельствах.

Оба брата, Агенор и Проной, ездили по его следам, вели поиски, были и в Дельфах, и в Додоне, где следы потерялись, словно в воду канули. Что ж, там неподалеку протекает река Ахеронт и возможно ненасытные Эринии вынудили его, спасаясь, спуститься прямиком в подземное царство.

Вот и сейчас Агенор снова говорит, что хватит горевать, пора сестре жить новой жизнь, а Алфесибея возражает.

- Сердце-вещун ещё на что-то надеется; может быть, снова в такой же зимний вечер раздастся настойчивый стук в дверь и появится долгожданный...

И действительно в это мгновение раздался настойчивый стук и в дверном проеме появился заснеженный путник, в котором домочадцы тотчас признали Алкмеона.