Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

Лейтенант чего-то протрещал нам о своем великодушии и велел бойцам сопроводить нас в карцер. Вот такое вот великодушие. Оливковые, отойдя от нас в сторону, сформировали подобие охранного порядка и повели в глубь двора, в сторону разномастных хозяйственных построек.

Карцером оказался один из сараев. Обычный сарай, закрывающийся на засов. Внутреннее убранство отдавало аскетичностью и пристрастием к спартанству. Только солома по углам, и плохо вычищенный земляной пол с остатками каких-то круп. Ничего другого мы с Нельсоном, судя по всему, были недостойны. Я аккуратно опустил своего товарища на более-менее приличную кучу отходов сельхозпродукции и сам присел над ним на корточках.

Мысли мои, как говорится в книгах, были безрадостны. Я не мог оценить всю картину, не мог привести каких-либо логических выводов, но я точно понимал, что это не место для меня. Вот что хотите делайте, но я никогда не думал, что меня за службу без нареканий будут хлестать плетью и запирать в сарай, как скотину. Меня. Как животное.

Мне этого достало там, у себя на родине. Я себя там чувствовал человеком второго сорта и менять шило на мыло не собирался.

Все мысли, что я раньше высказывал Нельсону, все, о чем говорил ему с радостью, все, что подмечал ранее, теперь казалось мне сродни замкам из песка. Первый же прилив показал мне, что я ничего нового для себя не открыл. Мною помыкали, мне приказывали, и вместо благодарности меня лишь макали в дерьмо. С головой.

И… мать вашу, я против этого!

Сказать, что к нам отнеслись по-свински, значит ничего не сказать. Мы несколько часов пробыли без воды, а между тем буквально раздирало пить. Хорошо еще, что Нельсон практически сразу отрубился, по крайней мере, мне не пришлось переживать за него.

Позаботиться о нас соизволили только ближе к вечеру, часам к четырем-пяти. К тому времени я сам находился на грани обморока и от слабости ловил глюки. Впрочем, заботой то, что произошло, можно назвать весьма условно. Нам принесли кувшин с водой и какую-то бурду в двух мисках.

Я всегда предпочитал воспринимать жизненные закидоны как некий барьер, который нужно преодолеть. Это разумно, это правильно. Без трудностей не будешь изменяться, не будешь расти над собой. Без проблем живет алкашня и наркоши, спившиеся дегенераты, для которых «белый» — не гордое название нации, а всего лишь наименование порошка.

Сегодняшний день принес мне новое испытание, которое я должен был выдержать. Вместе с тем я не мог не заметить, что это испытание со мной разделил и Нельсон и завершил его с честью. Возможно, я не решусь назвать его сейчас своим близким, однако свою нацию он не опозорил, и это уже говорящий момент для меня.

Там, в нашем мире, Нельсон никогда бы не стал мне другом. Я высказывался уже по этому поводу, кажется, но настала пора конкретизировать. Вообще Нельсон был не из моего круга общения. Даже не хулиган толком, а так, что-то около того. По большому счету всего лишь выездной «болела». Все, чем жил я — клуб, честь, раса, — мало что значило для него. Мы в той же мере «гончим» с ним за один клуб, как и с каким-нибудь Иваном Петровичем, сидящим на «стаде» каждую субботу и пьющим пиво. Мой образ жизни — это «околофутбол»,[55] правые идеи и клуб. Для него это лишь часть хобби, не более того. И по социальной лестнице между нами разница не то что в ступеньки, а в несколько этажей, не меньше.

По большому счету Нельсон в определенный момент в нашем мире стал бы моим врагом. Неизбежно. Сама принадлежность к русской нации не дает никаких гарантий защиты. Родители Нельсона, да и он сам в свободное от боления время были частью той системы, с которой я и мои соратники долгое время боролись. Рано или поздно, и я верю в это, во время революции я и такие, как я, сошлись бы с ним и с такими, как он, лицом к лицу. Потому что пособничество должно быть наказано в той же мере, что и само преступление.

Однако здесь и сейчас мне следовало разбудить Нельсона и влить в него свекольно-картофельную бурду. Предвидя его возражения, я подошел к парню, и аккуратно потряс за плечо.

Другие

— При каких обстоятельствах попали в плен?

При каких… обстоятельствах? Он не мог сосредоточиться. Собраться с мыслями мешал маячивший перед глазами стол.

Картошка. Желтые, крупные, рассыпчатые кругляши, небрежно обметенные зеленью.

Длинные стрелки зеленого лука, вымытого, с каплями воды на сочных перьях.

Тарелка с жирной кляксой кипенно-белой сметаны.

Графин, с четкими, резкими углами, толстого стекла, запотевший снаружи, заполненный на три четверти.

Полукруг нарезанной колбасы. Пласты сала с прожилками нежного, розового мяса.

При каких… обстоятельствах.

— У вас все есть, — так и не оторвав глаз от изобилия еды на столе, кивнул на давно уже замеченную картонную папку на столе. Справа от тарелок.

Допрашивающий, худощавый, средних лет мужчина, с проседью в темно-русых волосах, невозмутимо открыл графин, отставив тяжелую, фигурную пробку. Булькнул, наливая в стакан, дразня крепким запахом, от которого тут же закружилась голова. Ловко опрокинул в рот, закусил, не поморщившись, кускам сала, и аккуратно утер губы тыльной стороной ладони.

— При каких обстоятельствах попали в плен?

Он почувствовал, как заполняется дурманом голова. Запахи жратвы пьянили, сводили сума. Не давали мыслить. Вообще.

Он зло сплюнул и заставил себя не смотреть на стол. Уж лучше на свой плевок на чисто выскобленном полу избы.

— Отступали в составе батальона. Были оставлены как арьергард, заняли позицию. Когда появился противник, бойцы подняли руки. Все.

— Здесь написано, что вы оказали сопротивление. И ваши бойцы стреляли по наступающим. Вы выдержали атаку, и только во время второй вы сдались.

Молчание. Тягостное, длящееся. Ему не хотелось вспоминать тот бой. В нем не было ничего героического. И он думал сотни раз после, что лучше бы ему тогда было лечь мертвым. Нежели поднять руки.

— У вас и ваших солдат не осталось патронов. И именно это было причиной вашей сдачи в плен. Верно?

— Какая, к черту, разница? — безжизненно проговорил он, не своей волей возвращенный в прошлое. В воспоминания, в которых не было ничего ценного для него. Пыльная степь, растрескавшаяся земля, не поддающаяся лопатам. Промокшие насквозь от пота рубашки, и по обойме на брата.

— Вы отказались вступить в РОА. Ныне же сами выразили желание. Как это понимать?

Он сглотнул слюну. Шумно, безо всякого стеснения. Угрюмо сжал зубы и поднял упрямые глаза на человека в немецкой форме, с нашивкой РОА на плече. Склонил голову, рассматривая его, будто бы стараясь проникнуть вглубь, в его мысли и чувства.

— Злишься… и что же? — хмыкнул тот. — Да вы здесь все злые. Все. Потому что вам умирать не хочется. Вот и причина. Одна-единственная.

Снова налил водки. Четверть стакана. Презрительно взглянул на исхудавшего, грязного пленного, и лихо выпил. Скривил губы, причмокивая, и закусил, подцепив вилкой половину раскрошившейся картофелины. Открыл папку, достал из нее лист желтоватой писчей бумаги, и, приподнявшись, положил перед пленным. Обернувшись, взял с соседнего стола письменный прибор, поставил рядом с листком.

— Давай, пиши. Я, такой-то, фамилию свою, имя, отчество.

Он смотрел на листок. Помятый посередине, с двумя расплывающимися жирными пятнами от пальцев. Взял письменный прибор и переставил его вправо. Вынул перо, стряхивая с него лишние чернила, тщательно, не спеша.

А затем четко вывел на листе: «Я, Свиридов Александр Валерьевич…»

* * *

Бом-бом-бом-колотилось в ушах сердце. Его грохот заглушал все, все, что угодно.

«Не годится. Не годится так, лейтенант… не годится!» — мелькнуло в голове. Свиридов вздохнул глубоко и выдохнул медленно. И еще раз, успокаивая взбешенное сердце, старательно расходуя отведенные секунды. Последние мгновения.

Отчасти он упивался этим. Словом «последние» и ощущением.

Отработал назад, несколько движений, сползая под прикрытие небольшого пригорка. Резко выдернул магазин из автомата, заряжая другой, подбивая его для уверенности ладонью. Куражась, отбросил разряженный в сторону.

Ни к чему сейчас беречь его. Подбирать, прятать, следить за тем, чтобы не спутать со снаряженным. Ежу понятно — не надолго это все. Жилов с Захаровым молчали, и можно было пари держать, что замолчали ребята навсегда.

Да даже если так. Вернее — и пусть так. Молодцы парни, как были своими, так и в смерти не предали.

Не тягаться им с егерями. Съедят их те без масла. Так, что ли, думали?

А вот двоих уже уложили наглухо. Одного Илюхин, другого сам Свиридов. Что, поперхнулись, суки?

И еще бы побольше вас. Хоть зубами грызть, хоть ногтями рвать. Или вот граната, самому такой гранатой стать, большой, и чтобы вас с собой. На тот свет, или в ад, куда бы то ни было.