Последний довод побежденных - Сергей Лапшин

— Какой год сейчас, какое число?

Я увидел, как дрогнуло ее лицо, морщина пробороздила высокий лоб, а глаз все же не подняла. Вот ведь инерция.

— Пятнадцатое мая шестнадцатого года, господин.

— Тысяча девятьсот шестнадцатого? — уточнил я.

На что получил исчерпывающий ответ:

— Нет, господин, шестнадцатого.

Так, ну это в принципе, понятно. Летоисчисление может быть какое угодно, по барабану. Надо отправную точку искать.

— Когда закончилась война, скажи мне?

— Какая война, господин? — Тут не выдержала и коротко стрельнула на меня глазами. Очень быстро, стремительно, я и заметить не успел ни их цвета, ни выражения взгляда. Судя по всему, доминирующим чувством хозяйки дома было удивление. Навряд ли ее часто допрашивали в том режиме, что демонстрировал я. И наверняка после она об этом расскажет кому-то из солдат. Плевать. Мне нужна была правда, совершенно любой ценой. И потому я очень терпеливо конкретизировал вопрос:

— Война между Советским Союзом и Германией?

Я вам серьезно говорю, я уже знал, что она ответит, предчувствовал. И оттого не удивился.

— Не было никакой войны, господин.

Ну не было так не было, не вопрос. Я бы ее раскрутил рано или поздно. Вот в таком режиме, когда я господин и она обязана отвечать на вопросы, я бы узнал у нее все, что мне нужно. Качнул бы разными способами. Кто был у власти, когда ей было пятнадцать лет, и кто у власти сейчас. Короче, вариантов — море. Да и любые современные познания о мире, в котором я оказался, были бы мне полезны. Однако воспользоваться на всю катушку данной опцией я не смог.

Помешали очень даже объективные причины в лице сразу четырех «вооруженных хиви», лейтенанта, судя по его побледневшему лицу, очень злого, и… Бона. Вся эта компания с жутким шумом и экспрессией ввалилась в помещение, заставив меня скривиться в недовольной ухмылке. Впрочем, это было последнее, что я сделал сознательно и по своей воле. Потому что, едва увидев меня, герр лейтенант ткнул в мою сторону пальцем и приказал доставить меня во внутренний двор комендатуры. Следом за тем меня весьма невежливо подхватили под руки и потащили на улицу. Бон, как я успел заметить, поплелся сзади, а вот наш непосредственный начальник остался в доме. Видимо, беседовать о том, сколь много секретной и запрещенной информации мне удалось узнать.

Как вы думаете, я размышлял о последствиях? Если вы хорошего обо мне мнения, вынужден вас разочаровать — ни фига. Даже не думал. И эта моя недальновидность грозила дорого обойтись мне. Судя по грозному выражению лица герра лейтенанта и готовности, написанной на мордах «вооруженных хиви», урок, который мне собирались преподать, был связан с физическими мерами воздействия в отношении меня. Более чем что-либо иное, меня в этом выводе убеждало мое положение. Я был привязан за обе руки к тривиальному гимнастическому снаряду для подтягиваний. То есть руки мои были запутаны как раз на углах параллельной перекладины, и я стоял, изображая из себя букву X.

Эдакая моя позиция явно указывала на то, что мне предстоит физическое наказание. Судя по почерпнутым мною сведениям из фильмов различной направленности, меня собирались пороть.

— Десять ударов плетью за неповиновение приказу! — озвучил наказание герр лейтенант, и не могу сказать, что это привело меня в трепет. Как-то не пороли ни разу в жизни, и потому я не мог спроецировать на себя.

Бон

Десять, однако… сильно оценил провинность лейтенант. Десять ударов плетью, это серьезно. На самом деле — серьезно, тем более если терпеть не умеешь. Я — умею. Но даже мне пропиши эти десять, взвою. И не факт, что в сознании все это выдержу. Далеко не факт.

— Исполняй! — Лейтенант ткнул меня. Рукоятью плети. Ткнул, требовательно глядя прямо в глаза, и только тут я сообразил, что пропустил что-то. Похоже, задумался и, плавая в облаках, упустил что… приказ?

— Не понял, герр лейтенант! — отчеканил я, смотря в глаза немцу.

— Десять ударов плетью за неповиновение приказу! Исполняй! — И снова лейтенант ткнул меня рукоятью куда-то в район груди. Вроде как в руку вкладывая орудие наказания. И только тут я врубился. Судя по всему, это именно я должен полосовать Нельсона. Вот так поворот…

— Никак нет, герр лейтенант! — через секунду я сделал шаг назад. В тишине. Шушукались эти увальни в оливковой форме, переглядывались, похоже, весело им было. А тут заткнулись. Видимо, неповиновение здесь не поощрялось.

Вот только я не собирался идти на поводу у кого бы то ни было. Порядок, понятное дело, хорошо. Мало того — очень хорошо! И за провинности нести ответственность нужно. Я согласен, что дисциплина важна в любом подразделении, да и в мирной, гражданской жизни без нее тоже не обойтись. Вот только не надо путать дисциплину и произвол. Как только командир начинает злоупотреблять своей властью, его подразделение теряет самое главное — боевой дух и запал. Потому что одно дело — командир, другое — деспот. Низко самоутверждаться и показывать собственную крутость на солдате, который не может ответить. Это никогда не приводило ни к чему хорошему. Поэтому исполнять этот приказ я не буду. Он абсурден. Нельсон ничего не нарушал. Если уж придираться, никто ни мне, ни ему не запрещал покидать расположения, мы вольны гулять где заходим и когда захотим. Никто не запрещал нам трещать с местным населением.

Возможно, я лез в бутылку, но точно знаю, в любой группе, социуме, да где угодно, как себя поставишь — так дальше и будут к тебе относиться. Я не собираюсь быть здесь тряпкой, о которую вытирают ноги и которую можно заставить бить своих друзей. Да. Нельсон мой друг. Вчера мы крепко повздорили, но, тем не менее, он уже доказал свою преданность мне, а вот лейтенант, кроме своего снобизма, еще ничего не продемонстрировал. И он не прав.

— Это почему же? — Лицо немца стремительно побелело.

— Потому что он не нарушал никакого приказа, герр лейтенант. Нам не запрещали общаться с местными жителями, — добавил я, чтобы не оставалось никаких недосказанностей.

Надо сразу обозначать свою позицию, иначе на тебя сядут и поедут, пока не загонят до смерти. Я лично умирать не хотел. И Нельсона мне подставлять тоже было не с руки. Я прекрасно понимал, зачем он поперся в деревню и что хотел узнать. Мать его, посоветовался бы, что ли… придумали бы вариант поумнее.

— Значит, пожалел… Силен дух товарищества, да? Вы посмотрите на них… пришельцы какие! Друг за друга горой! — Лейтенант, добиваясь театрального эффекта, повернулся к остальным бойцам, и те угодливо захихикали.

Я же свои чувства с трудом мог объяснить. Я разочаровался. Причем стремительно. Не могу сказать, что у меня глаза открылись, просто момент был показательный. Попрекать меня тем, что я не валю своего друга? Попрекать тем, что я его защищаю? Херовая у вас система, если у вас нет ничего подобного.

— Этого тоже… к соседней перекладине. Десять ударов за неповиновение приказу.

Я не удивился. Этого следовало ожидать. Лейтенант не был командиром. Командир так не поступает, не наказывает без вины. Не пыжится и не оскорбляет своих бойцов.

Я занял место рядом с Нельсоном. С меня также сняли рубашку и майку, обнажая спину, привязали веревками к перекладине турника. И все это время у меня в голове крутилась одна мысль. Парадоксальная. За все время пребывания в этом мире я так и не увидел никого, кого бы мне хотелось называть другом. Кроме Нельсона. Которого я в том, другом мире, не любил и не уважал.

Того и следовало ожидать. Нельсон спекся очень быстро. Нам досталось одинаково, но я хотя бы примерно знал, что меня ожидает. Мой товарищ был слаб для таких экзекуций. Мне показалось, что он даже сознание терял пару раз, но за это поручиться не могу. Самому было отнюдь не в кайф то, что происходило.

Я держался как мог. Не стойко, как показывают в фильмах. Признаюсь, орал как резаный. От каждого удара. Только первый выдержал достойно — резко выдохнул. Потом боль выходила с криком, потому что держать ее в себе было просто нереально. Это все мелкие сравнения — до кости там, до мяса. Насквозь не хотите? На самом деле — насквозь, ощущение, что тебя что-то раскраивает на две половинки. Сдирает с тебя кожу, и куда-то в нутро устремляется. Больно. Мягко говоря, больно.

А после нас просто отвязали. Нельсон свалился, негромко постанывая, и кто-то из уродов пнул его. Раз, другой, третий, со все возрастающей злостью, приказывая встать. Бог свидетель, мне было очень херово, но я нашел в себе силы наклониться за товарищем и поставить его на ноги. Нельсон был в прострации, по-хорошему, ему можно было засчитать нокдаун. Глаза смотрели в никуда, ноги заплетались, короче, идти он мог лишь с моей помощью. Но мог же.

Лейтенант чего-то протрещал нам о своем великодушии и велел бойцам сопроводить нас в карцер. Вот такое вот великодушие. Оливковые, отойдя от нас в сторону, сформировали подобие охранного порядка и повели в глубь двора, в сторону разномастных хозяйственных построек.