Живописец смерти (СИ) - Лукарелли Карло

— Господи, не мог бы ты прекратить? Мало того, что свистишь фальшиво, так еще и в такт не попадаешь.

Я открываю глаза, и свет люстры, только что включенной, ослепляет меня. Лаура стоит в дверях. Скользит по мне раздраженным взглядом; склоняет голову к плечу, вдевая серьгу в мочку уха. Она полуодета, босиком; серая юбка от делового костюма расстегнута на боку, блузка распахнута, на загорелой коже выделяется светлая полоса кружевного лифчика.

Не говоря ни слова в ответ, я вытягиваю губы и принимаюсь свистеть еще громче: пусть ярится, пусть встряхивает светлыми, длинными, прямыми волосами, которые ей мешают вдеть серьгу. Поднимаю палец, показывая на люстру, но она разворачивается и уходит, оставляя свет включенным. Через минуту возвращается, уже в застегнутой блузке; держась рукой за дверь и поставив ступню на колено, надевает туфлю. Я прекращаю свистеть, потому что пересохли губы, и свист переходит в глухое, режущее слух шипение.

— Ты был у врача? — спрашивает она, но я не отвечаю.

— Ты куда-то уходишь? — спрашиваю я, но она не отвечает.

Надевает вторую туфлю, поправляет ее на пятке, исчезает за порогом. Я снова принимаюсь свистеть, прислушиваясь к тому, как стучат ее каблуки, удаляясь по коридору, как решительно хлопает дверь.

Свет так и остается включенным.

Убийца взглянул на нож, на длинное треугольное лезвие, белеющее в лунном свете; взглянул на куст, за который цеплялся, и, улыбаясь, подумал: «Ни дать ни взять кадр из фильма «Сияние»!»[164]

И тогда он, подражая Джеку Николсону, выкатил глаза, выставил зубы в жутком оскале и загудел «Уииинди», затем расхохотался. В сосновом лесу было темно, но убийце казалось, будто он видит превосходно, даже здесь, среди зарослей ежевики; к тому же он слышал шаги, явственный шорох сосновых иголок под матерчатой тапочкой девушки, одной-единственной тапочкой, потому что другая осталась в машине, и сейчас он сжимал ее в руках.

— Если бы только ты была самую малость покладистее, — произнес он, обращаясь к скрывающей горизонт чаще леса, сквозь которую лишь кое-где виднелось погруженное в темноту море, — ты бы вышла оттуда и предоставила мне свободу действий. Так бы мы оба сэкономили массу времени.

Он вслушивался, не донесется ли шорох, вздох, рыдание, — и вот пожалуйста, долгожданный звук, сразу за лесом, у деревянной стены какой-то хижины, прорезающей поле обзора четкой горизонталью. Он посмотрел на матерчатую спортивную тапочку и вспомнил, как эта жалкая обувка осталась у него в руках, когда он бросился плашмя на сиденье, пытаясь схватить девчонку, а та выскользнула из машины, и задался вопросом, каким же это образом она умудрилась разглядеть нож. Пожал плечами, бросил тапочку в бревенчатый сруб и ринулся в чащу еще до того, как услыхал глухой удар резины о дерево. Девушка наткнулась на него со всего размаха, на бегу, столкнулась грудью и, наверное, опрокинула бы его, если бы убийца не успел остановить ее ударом в лицо и толкнуть со всей силы к стене хижины. Девушка стукнулась спиной о бревна, и тогда убийца всадил ей нож в живот, царапая лицо ногтями, а почувствовав, как язык вываливается из разбитых губ прямо ему в ладонь, издал хриплое рычание, разинул рот и впился зубами в горло своей жертве.

Я провел бессонную ночь среди простыней, влажных от пота, липких, как промокшие полотенца. Смятая льняная наволочка так натерла под ухом, что болела вся шея.

От валиума, прописанного Бонетти, голова будто набита ватой. Ноги как свинцовые. Первая сигарета еще в постели, вторая в сортире, на унитазе. Желудок не принимает даже рогалики от Бальфио.

На работе — запасная пачка в ящике письменного стола, рядом с пистолетом. Уже пустая.

— Одна — в Каттолике, три — в Римини, одна — в Фаэнце, четыре между Болоньей и Моденой, и еще…

Лорис поднимает очки, прищуривается, то задирает, то опускает голову, вглядываясь в листок бумаги. Бормочет про себя: «Вот черт, мальчишка раскокал хорошие очки», — потом стучит ногтем по бумаге и придвигает листок ко мне.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Одним словом, то здесь, то там по всей виа Эмилии. Должен сказать, когда вы, комиссар, положили этот запрос мне на стол, я, честное слово, подумал, что у вас с головой не в порядке. Все нераскрытые убийства в Эмилии-Романье с тысяча девятьсот восьмидесятого года и по сегодняшний день… Шутка сказать. Да еще выделить молодых девушек, предположительно наркоманок и проституток с необычными кровоподтеками на теле! Мне пришлось обзвонить все комиссариаты, все казармы карабинеров, заставить людей копаться в рапортах, зачитывать мне выдержки… Мы ведь не в Америке, там поколдуешь немного за компьютером, нажмешь на клавишу — вжик, и готово!

Грация поднимает руку, изображает ножницы двумя пальцами. Лорис кивает с обиженным видом, таращит близорукие глаза.

— Ну ладно, ладно… короче так короче…. Тогда, комиссар, держитесь: знаете, сколько их всего? Двадцать две.

— Вот дерьмо, — бормочет Грация.

Я про себя думаю то же самое. По шее пробегает судорога, мышечный спазм, голова запрокидывается, я стукаюсь затылком о стену, так больно, что ломит виски. Исподтишка окидываю взглядом присутствующих, кажется, никто ничего не заметил.

— Так-то вот, — продолжает Лорис, — дело пахнет скандалом… Самые дальние — в Анконе и Пьяченце, первый случай — в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Девятнадцать лет, маленькая, беленькая, наркоманка; перерезано горло и дико искусан живот, настолько дико, что командир поста карабинеров в том местечке, где ее нашли, до сих пор уверен, как он мне сказал, что девушку загрызли собаки. В местечке заговорили о волке-оборотне. Я попросил от вашего имени, чтобы нам сюда прислали все рапорты и фотографии; рано или поздно мы их получим. Я что-то сделал не так?

— Ты все сделал абсолютно правильно, — говорю я, — а теперь помалкивай, никому не говори об этой истории.

Лорис прикладывает скрещенные пальцы к губам, быстро целует их два раза.

— Чтоб мне помереть, доктор. Вам виднее, когда нанести удар. А скандал-то выйдет нешуточный… Серийный убийца в Эмилии-Романье, стране Ламбруско! Хотя на самом деле, если подумать, этот наш регион можно рассматривать как один огромный город, который тянется от Реджо до Каттолики… вроде Лос-Анджелеса: несколько миллионов жителей, обширнейшая площадь, и все — на одной дороге, так сказать, on the road, виа Эмилия, которая…

Он внезапно умолкает, потому что Грация опять делает ему ножницы. Выходит из кабинета. Минутное замешательство. Тишина, звенящая, как целое поле цикад. Перед глазами все расплывается, как строки книги, когда слишком пристально вглядываешься в страницу.

Грация:

— Двадцать две… комиссар, их двадцать две. Что будем делать?

Меня передергивает.

— Двадцать два убийства, и ни единой улики, способной убедить городское управление. Ты проследила, куда подевался сенегалец?

— Да. Семь наводок… Каждый раз, как его задерживают, он называет другое имя. Но я разослала ориентировку во все отделения полиции и во все комиссариаты, которые…

— Ага, привет, с этим можно распрощаться.

Снова растерянность. В голове звенит, будто шмель пролетает от уха к уху. Грация что-то спрашивает у меня, но я не слышу.

— Как будем проводить расследование?

Жадный, внимательный, доверчивый взгляд черных глаз. У меня тоскливо сосет под ложечкой. Никакого опыта в подобных делах. Потом появляется мысль.

— Найди-ка мне один номер в справочнике. Мы с тобой поедем обедать в «Апеннины». Говорят, там такая ветчина…

Церковный двор выложен камнем; зажатый между автострадой и парапетом, выходящим на откос, он своими изгибами напоминает линию позвоночника.

У входа во двор — часовня, давно закрытая, к которой ведет каменная лестница с выщербленными ступенями, а в его конце — обветшавшая, с кирпичами, торчащими из-под облупившейся штукатурки, с оконными ставнями, скрепленными проволокой, стоит недействующая церквушка.