Сластена - Иэн Макьюэн

— Как оно вам?

— Это не совсем в моем вкусе… — Тут я осеклась. Было только два варианта: или выяснится, что я обманщица, или самой признаться. — Слушайте, я должна сказать правду. Я собиралась это сделать. Можно и сейчас. Я вам солгала. У меня нет степени по литературе.

— Вы после школы сразу пошли работать?

В его голосе слышалось одобрение, и он смотрел на меня так же, как при нашей первой встрече — добродушно и чуть насмешливо.

— У меня степень по математике.

— В Кембридже? Ничего себе. Почему вы скрывали?

— Думала, что мое мнение о ваших рассказах будет для вас не так важно. Понимаю, глупость. Притворялась тем, кем хотела когда-то стать.

— И кем же?

Тогда я рассказала о своем скоростном чтении прозы, о том, как мать не дала мне заняться литературой, о моем несчастном учении в Кембридже, о том, что я все равно продолжала читать и продолжаю до сих пор. И я надеюсь, что он меня простит. И я на самом деле восхищаюсь его рассказами.

— Но математика ведь гораздо более сложное дело. Теперь вы должны читать поэзию до конца жизни. Можем начать с поэта, о котором я сейчас говорил.

— Я уже забыла фамилию.

— Эдвард Томас. А стихотворение — милая, старомодная вещь. Не революция в поэзии. Но оно красивое, одно из самых известных и любимых английских стихотворений. Чудо, что вы его не знали. У вас столько интересного впереди.

Мы уже расплатились за еду. Вдруг он встал, взял меня под руку, вывел на улицу и повел по Чаринг-кросс-роуд. То, что могло обернуться катастрофой, сблизило нас, хотя в данном случае кавалер что-то объяснял слушательнице. Мы стояли в углу букинистической лавки в цокольном этаже на Сент-Мартинс-корт, и Том открыл мне сборник стихотворений Томаса на требуемой странице.

Я послушно прочла стихотворение и подняла голову.

— Очень мило.

— Вы не могли прочесть его за три секунды. Вчитайтесь медленнее.

Долго вчитываться не было нужды. Четыре строфы, шестнадцать коротких строчек. Поезд случайно остановился на неприметной станции; никто не входит и не выходит; кто-то откашлялся; поет птица; жарко; цветы и деревья; в поле сушится сено; множество других птиц. И все. Я закрыла книгу и сказала:

— Прекрасно.

Он терпеливо улыбался, наклонив голову к плечу.

— Вы не восприняли.

— Восприняла.

— Тогда перескажите мне.

— В каком смысле?

— Расскажите все, что вы из него запомнили.

Я рассказала все, что запомнила — почти строка за строкой; запомнила даже копенки, высокие облачка, ивы, таволгу, а также Оксфордшир и Глостершир. На него это, кажется, произвело впечатление, но смотрел он на меня странно, как будто сделал открытие. Он сказал:

— Память у вас в полном порядке. Теперь попробуйте вспомнить чувства.

Мы были единственными посетителями в полуподвальной лавке без окон, с двумя тусклыми голыми лампочками. Усыпляюще пахло пылью, как будто книги вобрали в себя почти весь воздух.

Я сказала:

— Там ни слова о чувствах, это точно.

— Какое первое слово в стихотворении?

— «Да».

— Хорошо.

— Дальше так: «Да, я помню Эдлстроп».

Он подошел ближе.

— Вспомнил название и больше ничего; неподвижность, красота, непредусмотренная стоянка, птичье пение раздается над двумя графствами, чувство чистого существования, остановки в пространстве и времени — времени перед истребительной войной.

Я наклонила голову, и его губы коснулись моих. Я очень тихо сказала:

— Там ничего не сказано о войне.

Во время поцелуя он взял книгу у меня из рук. Я вспомнила, как Нил Кардер впервые поцеловал манекен — «ее губы были твердыми и холодными оттого, что всю жизнь она никому не верила».

Я постаралась, чтобы мои были мягкими.

Потом мы шли обратной дорогой через Трафальгарскую площадь к Сент-Джеймс-парку. Там, когда шли среди малышей, ковыляющих к озеру с горстями крошек для уток, мы заговорили о наших сестрах. Его сестра Лора, в прошлом красотка, семью годами старше его, училась на адвоката, и перед ней открывалось блестящее будущее. Потом, постепенно, то одно, то другое, то трудное дело, то трудный муж, стала алкоголичкой и потеряла все. Ее падение осложнялось почти успешными попытками исправиться, героическими возвращениями к работе, но алкоголь брал свое, и падение продолжалось. Происходили разнообразные драмы, полностью истощившие терпение семьи. И, наконец, автомобильная авария, в которой младшая из детей, пятилетняя дочь, лишилась ступни. Детей было трое, от двух отцов. Лора проваливалась сквозь каждую страховочную сетку, которую только могло обеспечить современное либеральное государство. Теперь она жила в общежитии в Бристоле, но дирекция уже готова была ее выставить. Детей воспитывали отцы и мачехи. Была еще младшая сестра, замужем за англиканским викарием, она тоже о них заботилась, а несколько раз в году, на выходные, забирала к себе племянниц и племянника Тома.

Его родители тоже прекрасно относились к внукам. Но для мистера и миссис Хейли это были двадцать лет потрясений, неоправдавшихся надежд, растерянности и ночных тревог. Они жили в страхе перед очередным ее звонком, жизнь их была омрачена печалью и угрызениями. Хоть и любили они Лору, хоть и берегли память о том, какой она была, — в серебряных рамках фотографии над камином: день ее десятилетия, торжественное вручение диплома, первая свадьба, — они отдавали себе отчет, что она стала ужасной, ужасной с виду, ужасной в разговоре, ужасной для обоняния. Ужасно было вспомнить спокойную умницу, а потом слышать ее жалкое нытье, ложь, пьяные обещания. Семья испробовала все — и уговоры, и мягкую укоризну, и прямые обвинения, и клиники с психотерапевтами, и обнадеживающие новые лекарства. Хейли истратили почти все запасы слез, времени и денег, и теперь не оставалось ничего другого, как сосредоточить свою любовь и ресурсы на детях и ждать пожизненной госпитализации их матери и ее смерти.

По быстроте разложения моя сестра Люси была ей не соперница. Она так и не получила медицинского диплома и вернулась, чтобы жить при родителях, хотя в процессе терапии обнаружила в себе большие залежи злости на мать, организовавшую ей аборт. Люси встроилась в теплое общество прежних школьных друзей, быстро вернувшихся с вылазок в мир хиппи в художественные колледжи или университеты и благополучно осевших в родном городе для маргинального существования. Несмотря на кризис, на чрезвычайные положения, эти годы были удобными для того, чтобы не работать. Без лишних бестактных вопросов государство оплачивало квартиры и выдавало еженедельную пенсию художникам, незанятым актерам, музыкантам, мистикам, психотерапевтам и тому контингенту, для которого курение конопли и разговоры о ней были всепоглощающей профессией и даже призванием. Эту еженедельную подачку с яростью защищали как тяжко завоеванное право, хотя все, даже Люси, в душе понимали, что придумана она не для того, чтобы средний класс мог предаваться такому веселому досугу.

Теперь, когда я стала налогоплательщицей с жалким жалованьем, мой скептицизм в отношении сестры усугубился. Она была умная, прекрасно успевала по химии и биологии в школе и была добра, человечна. Я хотела, чтобы она стала врачом. Я хотела, чтобы она захотела того, что хотела раньше. Она жила бесплатно в квартире с другой женщиной, цирковым инструктором, в доме викторианских времен, отреставрированном за счет города, расписывалась за пособие, курила травку и три часа в неделю, субботними утрами продавала в киоске на центральном рынке свечи радужной раскраски. В последний мой приезд домой Люси толковала о невротичном, конкурентном, «правильном» мире, с которым она рассталась. Когда я заметила, что этот мир обеспечивает ей свободное от работы существование, она засмеялась и сказала:

— Сирина, ты такой консерватор!

Рассказывая Тому о семье и историю Люси, я прекрасно сознавала, что он тоже станет государственным пенсионером, только более зажиточным, благодаря закрытым правительственным ассигнованиям, которые не подлежат парламентской проверке. Но Т. Г. Хейли придется усердно работать и создавать замечательные романы, а не разноцветные свечки или футболки. Мы обошли парк раза три или четыре; меня тяготило, что я скрываю от него информацию; отчасти утешало то, что он посетил наших посредников — фонд, и остался доволен. Никто не будет ему говорить, что́ ему писать или думать и как жить. Может быть, великие меценаты Возрождения ощущали себя так же, как я. Щедрыми, вознесшимися над сиюминутными земными интересами. Если это кажется нескромным заявлением, надо учесть, что я была слегка опьянена и разогрета остаточным теплом нашего долгого поцелуя в полуподвальной лавке. И он тоже. Разговаривая о незадачливых сестрах, мы невольно обозначили собственное счастье и старались не оторваться от земли. Иначе мы могли бы взлететь над плац-парадом Конной гвардии, пролететь над Уайтхоллом и за реку — особенно после того, как остановились под дубом, все еще хранившим жухлые листья, и он прижал меня к стволу и опять поцеловал.