Спираль - Андрей Лазарчук

Но, но, но… надо что-то решать. Да, проще всего сейчас — это сидеть тут, рядом с раненым, дожидаясь, когда он очнётся и что-то скажет. И сделать что-то, чтобы его забрали в больницу, а самому, вооружённому новыми знаниями…

Какими?

Почти нет сомнений, что Серёга был здесь по причине исчезновения Ильхама, скорее всего он ехал этим же автобусом — то есть делал практически то же, что и Юра, но — сам. А тут его кто-то поджидал, потому что узнали его в лицо, или кто-то сдал, или… да что угодно. В любом случае вряд ли он знал, что произойдёт дальше, просто следовал обстоятельствам. А тут раз — и обстоятельства резко переменились…

В общем, обзаведусь я лишней сотней сказанных кем-то слов, подумал Юра. Решать-то всё равно придётся мне. И в смысле — не только решать, как поступать, а — решать задачу. Которая звучит так: куда все делись-то?

Он вынул из-за пояса кобуру с «Гюрзой» и запасным магазином, сунул Серёге за пазуху, туда же просунул его правую руку. Потом получше забросал раненого листьями, привалил рубероидом — рядом будешь стоять, не увидишь, — и медленно пошёл к воротам — туда, где в последний раз видел кусочки следов на грязных пятнышках снега…

Дойдя до этого места, он встал и закрыл глаза.

Какое-то время не происходило ничего. Юра чувствовал, что его наполняет слишком много эмоций. Даже для него, «замороженного», денёк был насыщен. Тогда он начал регулировать дыхание. Два биения сердца — вдох, четыре — выдох. Два — вдох, четыре — выдох. Сумев сосредоточиться на этом, он стал как бы незаметно для себя выбрасывать из поля восприятия беспокоящие фигуры. Начиная с периметра. Заваруха вокруг Зоны — нет её. Колени ломит — долой. Связи нет — и не надо.

Покойник в костре — нет его. Всех ножами — не важно, долой. Кто это был? — кто бы ни был, ничего уже нет…

Потом он понял, что перестал потеть. Руки его, до этого плотно прижатые к телу, вдруг стали лёгкими и чуть всплыли в воздухе — как всплывают в воде.

Потом он изгнал из себя страх. Просто выделил его, отслоил, скомкал и выкинул. Сразу стало легче.

Лихорадочно сменявшие одна другую картинки на обратной стороне век наконец угомонились; только чуть выше горизонта светилась странная полоса, голубовато-сиреневая, сверху гладкая, а внизу бахромчатая; всё остальное пространство поля зрения заполнил неимоверной сложности орнамент, похожий на персидский; Юра помнил, что кто-то когда-то рассказывал (док Фархад?.. наверное… как они там сейчас, интересно?.. всё, нету и его, ушёл), что орнаменты молельных ковриков создаются примерно так же: художники постятся, молятся, вгоняют себя в транс постоянным повторением коротких молитв-ду'а, смысл которых от этого непрерывного повторения преобразуется во что-то другое, высшее, — и в какой-то момент перед глазами художника встаёт пламенный рисунок, который он и стремится запомнить, запечатлеть, перенести на бумагу, а с бумаги на ковёр… и потом, когда всё готово, получается наоборот: самые вдохновенные орнаменты порождают самые вдохновенные молитвы, которые тут же бывают подхватываемы ангелами и уносимы к престолам Аллаха, и такие коврики передаются от прадедов к правнукам и ценятся более жизни… долой, долой, забыл, нет ничего…

Потом пропал и орнамент. Ровное розоватое свечение заполнило собой всё. Юра свёл ладони, раздался негромкий хлопок. В свечении появилась рябь, тут же пропала. Он хлопнул громче, потом ещё. Но такого, как в детстве — когда после хлопка на миг становились видны предметы, — такого больше не получалось. Только рябь. Он повернул голову — розовое всколыхнулось вялой волной, волна прошла, всё успокоилось.

Юра протянул ладонями вперёд руки… нет, и это было не то. Руки он вроде бы видел — но ничего, кроме рук.

А потом… Он не знал, была ли это догадка, или чья-то подсказка, или что-то ещё. Всё произошло как бы само собой, но мы-то знаем ведь, что сами собой такие вещи не случаются. Сначала была лёгкая и короткая, буквально на миг, иллюзия движения: самолёт скользнул в вираж, и мир накренился. В лицо дыхнула высота, тёплая высота. А потом руки, которые инстинктивно вцепились во что-то, поняли — руки поняли, не голова, — что под пальцами оказалось важное, и рука сама собой, никем не управляемая, скользнула в карман… носовой платок, магазин, магазин, зажигалка… мягкий кожаный кисет. И рука осторожно и медленно, как тончайшего стекла ёлочную игрушку, вынула этот кисет из кармана, и вторая рука стала помогать открыть его, и там, в замшевом нутре, оказались две губные гармоники. Повесив кисет за шнурок на мизинец, Юра поднёс одну ко рту, сначала согрел её — и попытался издать какой-то звук…

Он ничего не услышал, но — увидел. Всё розовое вздрогнуло и стало вдруг многослойным и дырчатым, как пустое осиное гнездо изнутри. Гигантское осиное гнездо. На внутренних стенках угадывался рисунок, кажется — тот пейзаж с пустыми футбольными воротами и заросшими фундаментами домов, который он видел глазами долгое время назад. В отверстия на внутренней стенке можно было заглянуть и увидеть, что нарисовано на следующей оболочке, а в некоторые можно было и пролезть и там увидеть что-то новое, другое. Но ему нужен был след, и он стал наигрывать на гармонике — не пытаясь извлечь какую-то мелодию, а скорее — лучше рассмотреть то, что лежало вокруг. Это было похоже на то, как с помощью слабой мерцающей свечи высветить что-то нужное в большом захламлённом сарае. И да, в какой-то момент он увидел следы — вернее, дорожку, настоящую дорожку, на которой они местами отпечатались; дорожка вела вбок, в низкое отверстие, полуприкрытое свисающим обрывком бумаги и в которое нужно было забираться буквально ползком…

Он пополз на локтях и коленях, приникая ртом к зажатой в горсти гармонике и продолжая на ней наигрывать (каким-то забытым закутком сознания он отметил про себя, что за такие звуки кого-нибудь другого он непременно пришиб бы); ход был широкий, но низкий, и затылком и спиной Юра постоянно цеплялся за что-то неприятно подающееся, непрочное. Иногда осыпающееся с шуршанием; и ещё он как бы слышал недавний страх и смятение тех, кого провели тут; их было семь человек, и двое испытывали скорее страх и злость, а вот остальные — страх и безнадёжность.

А потом стало как будто просторнее, и в левую щёку подул тёплый ветер. Он принёс запах воды и травы.

28

Юра стоял у дороги, идущей над берегом длинного и узкого пруда. Несколько сбросивших листья деревьев, обхвата в три каждое, стояли у самой воды, и одно склонялось, много лет готовое упасть. Кора деревьев до роста человека была зеленоватая, а выше почти белая, и на нижних ветвях висели длинными мочалами высохшие водоросли. На другом берегу пруда, полого поднимающемся вверх, к густому еловому лесу, тоже стояло дерево, ещё более необычное: наверное, это была исполинская плакучая ива, сбросившая листья, но вся опутанная голубой паутиной и похожая теперь на гигантский шатёр. Рядом с деревом был полосатый квадратик пашни, и по нему двигалась крошечная лошадка и почти незаметный крестьянин. В самом конце пруда среди обычных ив виднелся дом-баржа с чёрным низом и красными стенами и крышей. По другую сторону дороги тоже была низина, и было понятно, что дорога проложена по дамбе. Низина вся заросла грубой травой, а местами — кустарником и деревьями. На многих деревьях были листья, зелёные и жёлтые вперемешку. Похоже, что траву тут косили — несколько десятков разнокалиберных стожков сена серело поодаль. У самой дороги, покосившись, стояла избушка с высокой крышей, крытой будто бы крупной чешуёй. Окна избушки были без стёкол, затянутые лишь сеткой; одну стену подпирало огромное колесо с деревянными спицами и толстым железным ободом.

Над всем этим парило тонкое белое небо с ослепительным пятном посередине…

Юра посмотрел на пеленгатор. Отметки мотоцикла не было, зато отчётливо виднелась отметка Эли: где-то в двух километрах — вон туда, назад. Юра повернулся. Позади был лес, мощный коренной лес, какие видеть приходилось нечасто. Дорога раздваивалась: одна колея шла мимо леса слева, другая — углублялась в самую чащу. Туда, в чащу, и вели Элю. И других, кто был с ней.

На экране ПДА не было ничего.

Юра кивнул сам себе, приложил к губам гармонику и заиграл, не закрывая глаз, а лишь прикрыв их немного. Высветились стена слева и стена справа, на них-то и были изображены буколические пейзажи. Дыра обратно оказалась дренажной полузабитой трубой, проходящей под дорогой. И другие дыры в стенах он видел, но они мало интересовали его сейчас…

Аккуратно уложив гармонику в кисет, а кисет спрятав на самое дно кармана, Юра расстегнул куртку — иначе вскипишь, — засунул поглубже под локоть «Каштан» и размеренно, вперевалочку, медленно набирая скорость, побежал по дороге — туда, к лесу, в лес, сквозь лес…

Пахло хвоей и собственным застарелым потом.