Моя сто девяностая школа - Владимир Поляков

– Повторяю вам – я обожаю музыку. Я ведь "поверил алгеброй гармонию", но слепой скрипач в трактире – это профанация искусства. Мне не смешно, когда фигляр презренный пародией бесчестит Алигьери.

– Ясно, – сказал Рабинович. – Попрошу пройти сюда покойного Моцарта.

Сальери содрогнулся.

Я бодро подошел к судье.

– Вы – Моцарт?

– Да, покойный, – сказал я.

– Как же вы, если покойный, находитесь здесь?

– Настоящая музыка живет вечно, – ответил я.

Это была Бобкина находка, и Мария Германовна была очень довольна. Это было видно по ее лицу. Она радостно улыбалась.

– Ваши отношения с Сальери?

– Самые хорошие, дружеские.

– Как же он вас отравил?

– Кто?

– Сальери.

– Вы говорите чепуху.

– Вы слышите? – закричал Сальери. – Я не мог этого совершить! Это клевета!

– Гражданин Сальери, вы в суде. Прошу не разговаривать. Вам будет дано последнее слово.

– Почему последнее? – закричал Шура.

– Тише!

И судья ударил кулаком по столу.

– Странная манера вести заседания, – сказал Сальери.

– Значит, вы не верите, что он вас отравил?

– Конечно, нет.

– И вы не заметили, как он вам что-то подсыпал в ваш бокал?

– Не заметил. Я весь был в своем Реквиеме. Помните?

Я сел за рояль и сыграл "Турецкий марш".

– По-моему, если я не ошибаюсь, это "Турецкий марш", – сказал Бобка.

– Вы правы, – заметил я. – Но я исполнял "Турецкий марш", а думал о Реквиеме. Так бывает у нас, композиторов. А мой черный человек мне день и ночь покою не дает…

И тут вышел Монька Школьник в черном клеенчатом плаще. Постоял и ушел.

– Ясно, – сказал Бобка. – Значит, вы отрицаете факт отравления.

– Полностью! – крикнул Навяжский. – Мало ли кто что говорит. Нельзя верить всем слухам. Честно говоря, я завидовал Моцарту, его гениальности и способности легко и быстро писать. Но я глубоко чтил Моцарта, и я бы никогда не посягнул на его жизнь, не лишил бы мир такого гения.

– Ясно, – сказал Бобка и посмотрел на Марию Германовну. Она кивнула головой, и он сказал: – Достаточно. Прошу свидетелей выйти. Слово имеет защитник Леня Селиванов.

Селиванов вытер глаза платком с надписью "Ленечке от мамы".

– Не могу без слез смотреть на этого старого, усталого человека, – сказал он, кидая взгляд на сосущего карандаш Сальери. – Преодолел он ранние невзгоды и ремесло поставил подножием искусству. Он стал ремесленником, а Моцарт парил херувимом, с поразительной легкостью сочинял свои опусы, и, конечно, в душе Сальери зародилась зависть. Вы поглядите, как он грызет карандаш. Меня интересует одно: действительно ли он бросил яд в вино? Кто это видел, товарищи? Откуда мы это узнали? От Пушкина. Пушкин, конечно, величайший поэт, он создал поразительной силы образ Сальери, в котором черная зависть заполнила весь сальеревский организм и толкнула его на преступление. Но где взял Александр Сергеевич эти факты? Прочел в газетах того времени? Нет. Услышал от очевидцев? Не было очевидцев. Беседовал с врачами, присутствовавшими на вскрытии Моцарта? Не было такого вскрытия! Может быть, прочел дневник Сальери? Сальери не Элла Бухштаб, и он не писал дневников. Значит, это родившаяся легенда, а попросту сплетня. Она дала возможность Пушкину написать блестящую трагедию, заклеймить страшное чувство зависти, противопоставить талант – ремесленничеству, доказать, что дело не в алгебре, которую, видимо, Моцарт не любил так же, как я, но маленькая трагедия Пушкина не может еще являться обвинительным актом Сальери. Вы посмотрите на этого несчастного, как он переживает!

Все обернулись и увидели, что Шурка плачет настоящими слезами. Он натер луком глаза, и у него текли слезы.

– Эти слезы впервые лью… – прошептал Шурка.

– Суд удаляется на совещание, – сказал Бобка.

И Рабинович, Дружинина, Купфер и Смирнов покинули класс.

– Ребята, очень неплохо, – сказала Мария Германовна. – И все хорошо знают "Моцарт и Сальери", и уж теперь весь класс будет знать произведение.

– Минутку! – закричал Рабинович. – Мы забыли дать последнее слово подсудимому. Пожалуйста.

– Я не виновен, – сказал Шурка. – Это наговор.

Меня оклеветали. Я сам скорблю о его безвременной кончине. О Моцарт, Моцарт! Я кончил. Спасибо за внимание.

– Суд окончательно удаляется на совещание.

Через десять минут Юра Чиркин опять громовым голосом сказал:

– Суд идет!

И все стоя выслушали приговор, который прочел Бобка:

– "Общественный литературный суд шестого "А" класса в составе судьи Б. Рабиновича при прокуроре И. Кричинской, адвокате Л. Селиванове и присяжных И. Дружининой, Б. Смирнове и А. Купфер, а также конвоя в лице Г. Штейдинга и И. Романова, рассмотрел темное дело А. Сальери по обвинению в отравлении В. А. Моцарта. Гениальный русский поэт А. С. Пушкин написал гениальное произведение – маленькую трагедию "Моцарт и Сальери", в которой, использовав существующую легенду, разоблачил мерзкое чувство зависти, поставив ребром вопрос о том, совместимы ли гений и злодейство, и показав невероятную силу музыки, создал очаровательный образ ремесленника, бескрылого Сальери. Честь и хвала Пушкину! Но Сальери был честным и вовсе не плохим композитором. И его участие в отравлении Моцарта не доказано. Это поэтическая вольность Пушкина, и она суду не подлежит".

– В общем, совсем неплохо, – сказала Мария Германовна. – Только почему ты, Ира, сказала, что Моцарт отец двух детей, когда у него был один сын?

– Для солидности, – ответила Кричинская. – Мария Германовна! Я предлагаю теперь организовать еще несколько судов: суд над Евгением Онегиным за убийство Ленского, суд над Вронским за его отношение к Анне Карениной и суд над ворами, которые украли шинель у Акакия Акакиевича. А?

– Подумаем, – сказала Мария Германовна.

ЦИРК ЧИНИЗЕЛЛИ

Любовь Аркадьевна – наша классная наставница – очень любила театр и однажды предложила нам организовать коллективный поход в оперу или в балет.

А Герман Штейдинг сказал:

– А я предлагаю – в цирк.

И все мы закричали:

– В цирк! В цирк!

Большинство проголосовало за это предложение, и на следующий день все принесли деньги, и Любовь Аркадьевна обещала взять билеты на воскресенье.

Я не могу рассказать своими словами, что такое цирк. Кто никогда не был в цирке, тот не поймет. А кто хоть раз побывал, тот знает эту радость огней, этот праздник красного бархата, этот непередаваемый запах конюшен, веселые звуки оркестра, сверкание блесток на костюмах гимнасток, оглушительное хлопанье бича, торжествующий рев львов, смешные выкрики клоунов и захлестывающий цирк смех зрителей.

А торжественно застывшие униформисты в черных костюмах с золотыми галунами на брюках и сияющими эполетами?! А красавцы кони с серебряными султанами на головах?!

А похожие на только что вымытые галоши морские львы?!

А глаза зрителей?! Они светятся в цирке ярче, чем все прожекторы и лампы под желтыми абажурами!

Боже мой! До чего же я люблю цирк!!!

Представление началось с того, что девушка в розовом трико с мерцающими блестками ездила по кругу на сером коне. Она делала "ножницы", оборачиваясь лицом то к хвосту коня, то к его шее, вставала коню на спину и прыгала сквозь затянутый папиросной бумагой обруч, а потом скакала сквозь пылающее огнем кольцо.

Жонглер во фраке с большой сигарой во рту балансировал огромным тяжелым шкафом, который он держал на лбу, а потом поставил себе на нос длинный шест, на котором был установлен поднос с кипящим самоваром. Жонглер чуть наклонил голову и налил из самовара чай в чашечку, которую он взял в руку.

Выступал укротитель хищников Тогарэ. Красивый, молодой, с бронзовым от загара телом, он входил в клетку с тиграми, как учитель в класс. Таскал полосатых усатых тигров за хвосты, вкладывал свою голову им в пасть, тигры хватали у него кусок мяса изо рта, он ложился на ковер из лежащих тигров и ездил на них верхом.

Наши девчонки вскрикивали от ужаса и восторга, а Любовь Аркадьевна закрывала глаза и говорила:

– Я не могу на это смотреть. Это же ужас…

Летали по воздуху бесстрашные акробаты Океанос, музыкальные клоуны братья Костанди играли на бутылках и на пиле, дрессированные болонки танцевали "Барыню", а человек-аквариум Али бен Саиб глотал живых лягушек и выплевывал их обратно. А под конец своего выступления выпил керосин, поднес ко рту зажженную спичку, и у него изо рта вырвался фонтан пламени.

Этот номер произвел самое большое впечатление на Павлушу Старицкого.

С криками, выстрелами и бьющим в нос запахом серы закончили свой сумасшедший номер наездникиджигиты, оркестр заиграл марш "Оревуар", что означало по-французски, как перевела нам Любовь Аркадьевна, "до свиданья", и мы вместе со всеми зрителями покинули цирк.