Моя сто девяностая школа - Владимир Поляков

– Зачем мы это сделали? – спросил я у Миши.

– А зачем ты сказал ей, чтобы она наклонилась?

Мы поняли, что оба, не сговариваясь, поступили мерзко.

Но этим не ограничилось. К нам подошел ответственный за выставку Александр Юрьевич. Он сказал – чтоб вас и вашего гейзера больше здесь не было.

И мы унесли гейзер во двор школы, сломали его, а паяльную лампу отдали в физический кабинет.

Все ребята смотрели на нас косо, и никто с нами не разговаривал. Два дня мы ходили по школе под этими косыми взглядами, а на третий зашли в учительскую.

– Екатерина Петровна, мы к вам, – сказал я.

– Что случилось?

– Случилось то, что мы поступили, как бандиты.

Мы не хотели причинить вам обиду. Мы не знаем даже, как это получилось… Но это неправда: мы знаем, как это получилось. И нам очень стыдно. Мы никогда больше не будем никому подстраивать таких гадостей.

Простите.

А Гохштейн сказал:

– И я теперь буду лучше учить немецкий.

Екатерина Петровна улыбнулась и сказала:

– Все хорошо, что хорошо кончается. Зеер гут.

МЫ УЧИМСЯ СТРЕЛЯТЬ

Александр Дмитриевич Пестриков преподавал у нас алгебру и геометрию. Это был коренастый мужчина с подобием маленькой бородки. В нем не было ничего математического. Скорее всего, он был похож на крестьянина, приехавшего в командировку в город.

И говор у него был крестьянский. Но это не мешало ему преподавать, и делал он это отлично. Всегда просто и точно все объяснял, но зато и требовал точности в ответах.

У нас ввели новый предмет – военное дело. Что ж?

Это было вполне понятно. Вероятно, придется еще защищать завоевания Октября, а кто это будет делать?

Вернее всего – мы. А что мы знаем? Да почти ничего.

И значит, надо нас подготавливать. Так объяснял нам Розенберг, который всегда любил все объяснять.

Занятие военным делом поручено было проводить Пестрикову. Он был прапорщиком еще в царской армии, как говорили, хлебнул фронта и даже чуть было не попал в плен к австрийцам. А в гражданскую войну он служил в Красной гвардии и был даже знаком с Фрунзе.

На первом же уроке он вывел нас на Плуталову улицу, построил, скомандовал: "р-ряды вздвой!" – и учил нас ходить в строю. Мы изучали построения и перестроения, равнение налево и направо, выполнение команды "крр-ругом марш!". Ну, словом, азы строевой подготовки

Маршируя по улицам, мы пели. Пели разные песни:

"Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос", "А куда ты, паренек" и многие другие. Пели неважно, но с чувством и стараясь перекричать друг друга.

В одно из занятий Пестриков повел нас в тир.

– Сегодня будем стрелять, – сказал он, – пока из мелкокалиберных винтовок.

Нам роздали винтовки, выдали по три патрона, Александр Дмитриевич показал, как надо заряжать винтовку, и рассказал правила стрельбы.

– Стрелять будем лежа, – сказал он.

В большом прохладном сарае в пятидесяти метрах от "огневого рубежа" стояли мишени – большие черные яблоки на белых листах картона.

Первый выстрел сделал сам Александр Дмитриевич.

Первая пуля попала у него в десятку, вторая в восьмерку и третья в десятку.

– Разучился уже, – сказал он, улыбнувшись. – Было время, когда все загонял в десятку… Стрельба такое дело, что без постоянной тренировки нельзя.

Рука не та, и глаз теряет точность.

Первым из группы стрелял я, но моей пули не нашли вообще. Сделал второй и третий выстрел. Одна пуля попала в белую часть мишени (молоко), вторая прорвала самый край.

Выстрелил Павка и попал в мишень Селиванова.

– Ты нас не подстрели, – сказал Пестриков.

– Буду стрелять поосторожнее, – сказал Павка, выстрелил еще. Раздался громкий выстрел, и посыпались стекла. Он попал в электрическую лампочку, висевшую под потолком сарая.

Третьим был Лёдя Андреев. С первым выстрелом он попал в девятку, а две пули попали в восьмерку и в семерку.

– Будешь снайпером, – сказал Пестриков. – У тебя хороший глаз.

Но всех побил Володя Петухов. Он всадил все три пули в десятку.

– У меня же отец военный, – сказал он. – Мне просто иначе неудобно. Меня же отец учил.

Вслед за ним стрелял Ваня Розенберг. Он стрелял в очках, но даже в очках он не мог нигде найти следов своих выстрелов.

Первый раз я увидел слезы на глазах Розенберга.

– Что с тобой? – спросил его Пестриков.

– Мне стыдно, – сказал Ваня. – Я, наверно, никогда не смогу стрелять. Меня подводит мое зрение.

– Не отчаивайся, – сказал Александр Дмитриевич, – в крайнем случае ты будешь подносчиком патронов. Это тоже важное дело.

Это немного успокоило Розенберга. И когда мы шли из тира обратно в школу, он даже развеселился и лихо запел единственную солдатскую песню, которую знал:

"Мой дядюшка барон командует войсками".

– Отставить барона! – строго скомандовал Пестриков.

И мы все запели: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!"

НЕСРАВНИМОЕ СРАВНЕНИЕ

Мария Германовна возвращала тетрадки с нашей письменной работой по литературе. Это было сочинение на тему "Кем я хочу быть?".

Оказалось, что у нас в классе будут в недалеком будущем все профессии. Нашлись врачи, инженеры, юристы, токари, педагоги, кораблестроители, артисты, художники, архитекторы, директор завода, водолаз и даже один ловец крокодилов.

Мария Германовна достала из кипы тетрадок одну, раскрыла ее и долго печально на нее смотрела. Потом столь же печально закрыла ее и сказала:

– А тетрадь Полякова привела меня в ужас! Как можно так небрежно писать?! Вы посмотрите, что это за почерк! Одна буква на Кавказ, другая на Арзамас, и все остальные ни к селу ни к городу. Одно слово написано, три перечеркнуто. Такое впечатление, будто по странице ходила пьяная курица. Я посчитала: из сорока слов на странице зачеркнуто двадцать девять. Как можно подавать такую работу? Я с трудом прочла ее, по смыслу это неплохо, но орфография! Но почерк! Но внешний вид! Я ставлю тебе "очень плохо"!

Я поднял руку.

– В чем дело? – спросила Мария Германовна.

– Сколько бы вы поставили за сочинение Льву Николаевичу Толстому?

– Что за глупый вопрос?

– Не такой уж он глупый. Вы ответьте.

– Ну, наверно, "отлично". Что же я могла бы ему еще поставить!

– А я видел почерк Толстого. У него все двадцать раз перечеркнуто и почти ничего не понять. У него даже была специальная жена Софья Андреевна, которая все ему переписывала. Когда я вырасту, у меня тоже будет какая-нибудь Софья Андреевна или Анна Ивановна, которая мне будет все переписывать.

Мария Германовна не растерялась. Она сказала: во-первых, это был Толстой, а во-вторых, это была великая работа классика мировой литературы, и твое сравнение не выдерживает никакой критики.

– Лев Толстой был граф, – крикнул Селиванов, – вот ему жена и переписывала, а мы – не графья!

– Во-первых, не "графья", а "графы", а во-вторых, она переписывала ему, потому что любила его и хотела ему быть полезной. Толстой работал над каждой строчкой, над каждым своим словом и поэтому многое исправлял, по нескольку раз переписывая, чтото вписывал, вставлял, изменял. Но если бы он писал школьное сочинение, он никогда бы не позволил себе подать учительнице такую тетрадь. Кстати, когда он учился, он писал аккуратно и, конечно, грамотно.

Между прочим, знал иностранные языки и, как вы заметили, безукоризненно писал по-французски. Так ч го сравнивать себя с Толстым тебе не приходится.

Все засмеялись, А я сказал:

– Я не могу принести домой тетрадь с надписью "очень плохо". Лучше я уйду из дома, как Лев Толстой.

Прозвенел звонок. Урок окончился. Мария Германовна подошла ко мне и посмотрела на меня с хитрой улыбкой:

– Ты можешь не носить эту тетрадь домой, но для этого сядь по окончании занятий в классе и перепиши это сочинение… как Софья Андреевна…

ЧАСЫ

Я перешел в пятый класс, и папа подарил мне часы.

Это были большие черные часы на цепочке. По белому циферблату с золотыми числами двигались тоненькие стрелочки. Часы тикали, и это мне нравилось больше всего. И еще мне нравилось, что я мог их вынимать из кармана и смотреть, когда же кончится урок. Я вынимал их каждые пять минут.

– Интересно, который час, – говорил я на перемене, вытаскивая из кармана часы, тряс цепочкой и вызывал всеобщую зависть.

И еще я очень любил, если кто-нибудь на улице спрашивал у меня:

– Мальчик, ты не знаешь, который сейчас час?

Тогда я степенно доставал из кармана часы, внимательно смотрел на них, прикладывал к уху, слушал радующее меня тик-так и говорил:

– Без десяти четыре.

И чувствовал себя человеком Так продолжалось примерно два месяца.

И вдруг в магазине на углу Введенской улицы, где толстый хозяин по фамилии Родэ торговал марками для коллекций, появилась в витрине марка Соединенных Штатов. Но какая марка! Она была огромная. На ней могли уместиться двенадцать обычных марок.