Наследница Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

– Да, – задумчиво произнес Киприан. – Ты тогда поступил правильно, друг мой. Мы все научились полагаться на твоего сына.

Книга вторая

Колдовской огонь

Декабрь 1647 года

Omnes vulnerant, ultima necat.[37]

Надпись на солнечных часах

1

Сон снова вернулся…

…пронизанные шумом борьбы. Нападающие, кажется, отошли, чтобы перестроиться, но отдельные выстрелы все еще звучали, поскольку стрелки считали, что смогут попасть во врага – или поскольку умирающие с вывороченными внутренностями, брошенные в одиночестве между линиями сражающихся, наваливались на спусковые механизмы своих мушкетов и делали последний милосердный выстрел, обрекающий их душу, если верить священникам, на вечное проклятие, но избавлявший их тела от невыносимых мук, в которых они извивались. Было ли это равновесием? Но нет, это происходило как раз из-за того, что равновесие было утеряно – так как все забыли, что свет должен отбрасывать тень, так как свет без тени – не что иное, как огромный костер, пожирающий все вокруг…

…сон! Сон мерцал в его личной тюрьме: три стены, тяжелая дверь, обнесенное решеткой окно, через которое падала дорожка света. Боль снедала его тело, но ее можно было выдержать. Гораздо хуже было осознание надвигающейся катастрофы. Он догадывался, что с ней ему не справиться. Семь тысяч дней, семь тысяч ночей… но и этого было мало. Однако если он не справится, то знание погибнет вместе с ним, и тогда продолжится то, что длилось уже в течение тех семи тысяч дней, которые он здесь провел. Замурованный заживо? Ха… Эта мысль теряла весь свой ужас перед лицом требования жить по ту сторону клетки, по ту сторону стены – в мире, который потерял равновесие. Дети взяли крест, чтобы освободить Святую землю, и высшие представители духовенства позволили им пуститься в путь, так как втайне приходили в отчаяние от того, как бароны, герцоги и короли извратили крестовые походы на Иерусалим. Возможно, невинным душам удастся совершить то, что старые грешники оказались не в состоянии совершить.

Невинные души… Десять тысяч невинных душ из Немецкой империи угасли в снегах на перевале Мон-Сени, пять тысяч невинных душ из Франции были проданы в рабство торговцами их собственной страны…

И, за пару лет до того – разве Бог помог своим приверженцам, когда французы сражались против окситанских рыцарей за истинную веру, а город Безье горел, и вместе с ним – двадцать тысяч душ, как еретики, так и католики, мужчины, женщины и дети, даже когда они искали защиту в церквях? Вот что происходило, когда свет превращался в огонь.

По сравнению с этим… его жребий был скорее не наказанием, а вознаграждением. Однако в нем была и ложка дегтя: он слишком походил на отказ.

Узник потер руками лицо, не обращая внимания на то, что оставляет черные полосы туши, потер глаза, пытаясь успокоить их, поморгал, уставился на огромный пергамент на пюпитре.

Абсолютный ужас.

Охваченный паникой, он достал другие страницы. Вот… вот тут все началось. Неровные буквы, сильно склоненные набок, размазанные строчки, кляксы… К тому моменту, когда буквы появились на том листе, над которым он сейчас работал, они стали совсем неразборчивыми. Зрение его ухудшалось, как и сила в его руках. Что же ему теперь делать? Так он никогда не закончит… Может, это наказание за его прегрешения (огни, запертая дверь, приглушенные крики о помощи)? Nil inultum remanebit – ничто не останется не отомщенным? Но причем здесь такие мелочи, равновесие должно действовать в куда большем масштабе.

Его пальцы пробежали по кипе огромных пергаментов. Почему он не проверил раньше? О Господи, сжалься, это же повсюду. Он писал самое важное завещание в мире, и никто не сможет его прочитать!

Что же ему делать?!

Равновесие… его панические мысли уцепились за представление о равновесии. Если знание – свет, является ли глупость его тенью? Если знание – тьма, является ли чистая невинность безумцев светом?

Равновесие…

Он вскочил с табуретки и, спотыкаясь, бросился к двери, заколотил в нее кулаками, крича и зовя аббата. Холодный ужас пронзил его насквозь, когда он осознал, что сам тогда ожесточил свое сердце по отношению к стуку в запертую дверь… Он бил в дверь, пока у него не заболели руки…

…на какое-то мгновение сон стал тонким, как прозрачная пряжа, а громкий стук не стихал, чем бы он ни был в действительности: стаккато мушкетных выстрелов, дробью лошадиных копыт… Потеря ориентации и подозрение, что кончик сознания только что выскользнул… запах пороха, плотной и едкой пеленой висящий в воздухе…

– Они прорываются через укрепления!

2

Пение спускалось с восточного фланга городских стен Вюрцбурга, будто смутно знакомый запах чего-то хорошего, но со временем прогнившего.

– Quem pastores laudavere, quibus angeli dixere, absit vobis iam timere, natus est rex gloriae.

Агнесс внезапно остановилась.

– Поют Quempas, – пробормотал писарь и стянул с головы шапку. – Наверное, там идет процессия.

Агнесс повернулась к Александре. Ее глаза подозрительно блестели.

– Кого восхвалили пастухи, которым ангелы возвестили, пусть уже вас не страшит, родился славный царь… – повторила она. – Думаю, мы с твоим отцом в первый раз за пятьдесят лет встречаем Рождество по отдельности! Сегодня сочельник, Александра.

Александра топала ногами, чтобы разогнать кровь. Она уже почти не чувствовала пальцев ног, и холод поднялся выше колен. Она знала, что ей придется провести несколько дней в кровати, страдая от жара и кашля, если она немедленно не согреется.

– Прекрасно, – буркнула она и не стала говорить, что после смерти Мику Рождество перестало что-либо значить для нее. Что с тех пор ясли в натуральную величину в соборе нагоняли на нее тоску, поскольку в вырезанной из дерева фигурке младенца в колыбели она всегда видела Мику и могла думать только об одном: «Ты тоже появился на свет лишь для того, чтобы умереть раньше срока».

Стражи крепко держались за свои алебарды и отчаянно старались придать себе бравый вид, а не походить на полузамерзших бедняков, и одновременно излучать рождественскую приветливость. Приветливость их увеличилась, когда Агнесс вложила им в ладони несколько монет, и достигла таких высот, что женщин провели в город сразу же, не подвергая обычной пытке унылого часового ожидания.

– Как нам пройти к городской больнице Святого Духа? – спросила Александра.

На лице начальника стражи мелькнул призрак улыбки.

– Откуда вы прибыли? – спросил он.

– Из Праги, – ответила Александра.

– То-то мне почудилось, что ваш говор мне знаком.

– Ты уже бывал в Праге?

– Нет, но в городе сейчас находятся ваши земляки. Один очень щедрый господин с семьей.

– Андреас Хлесль!

Улыбка начальника стражи растаяла, уступив место недоверчивости.

– Гм-м-м… – промычал он и снова окинул Александру внимательным взглядом.

– Я знаю, что этот щедрый господин сказал тебе и твоим людям: «Если в город придут две женщины из Праги, как можно скорее пусти их и покажи им дорогу к моему дому. Это моя сестра и моя мать, они хотят меня видеть».

– Почти угадали, – сказал начальник стражи. – Однако речь шла только о матери и толпе знахарей… Простите, я, естественно, хотел сказать – врачей.

Александра в недоумении уставилась на него. Затем она спокойно произнесла, хотя всю ее внезапно обдало жаром:

– Нам с мамой нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.

Агнесс невозмутимо ответила на взгляд Александры, когда они отошли на несколько шагов в сторону.

– Как это понимать? – прошипела Александра. – Так значит, Андреас убежден, что я – последняя возможность спасти Лидию? И я купилась на твою ложь! Еще в Праге Андреас пустил меня к малышке только после того, как ее осмотрел врач. Господи, как я могла быть настолько наивной! Мама, из всех твоих подлых уловок эта – сама подлая!

– А я убеждена, что ты – единственная, кто может спасти Лидию, – возразила Агнесс.

Рот Александры открылся и снова закрылся.

– Ты опять за свое. Ты манипулируешь мной, как куклой.

– Возможно. Но даже если и так – неужели ты думаешь, что из-за этого меня бы мучила совесть? Я решила, что мне предоставляется хороший случай спасти две души.

– Две души? Лидии и…

– Твою, дитя мое.

Александра увидела, как на лице матери мелькнула кривая улыбка, будто она вот-вот заплачет. Она кашлянула. Ее гнев превратился в пепел и оставил неприятный вкус во рту.

– Моя душа не подвергалась опасности, – возразила она наконец, желая произнести хоть что-нибудь непохожее на согласие.

– Этот шведский офицер… Судя по всему, он приличный парень… – нарочито небрежно заметила Агнесс.

В Александре снова вспыхнул гнев.

– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!