Шерлок Холмс и болгарский кодекс (сборник) - Тим Саймондс

– На ваш вопрос у меня нет ответа, Уотсон. Это загадка, которую я не могу решить и на решение которой не стал бы тратить ни минуты своего времени.

– К счастью, Холмс, в ходе вашей карьеры вам не пришлось часто сталкиваться с любительским или профессиональным спортом.

– Спортсмены редко фигурировали в расследуемых мной делах, за исключением, может быть, Годфри Стонтона и Сирила Овертона.

– И Боба Фергюсона.

– Да, но хоть Фергюсон и был одним из ваших заляпанных грязью коллег по регби, в деле о суссекском вампире спорт не играл никакой роли.

– Должен сказать, что в сложных ситуациях ваши спортивные навыки, как в фехтовании, так и борьбе, оказывались весьма кстати.

– Они уберегли меня от нескольких синяков и пригодились для задержания парочки злодеев. Некоторые оппоненты недооценили мою физическую силу, так как телосложение мое обманчиво в этом смысле. И я нокаутировал хулиганов одного за другим, Уотсон, одного за другим.

– И нашего знакомца мистера Джека Вудли в том числе.

– О да, этот человек очень нуждался в хорошем уроке, и я рад, что преподнес его наглецу.

– Уверен, ему понравилось ехать домой на телеге!

– Джек Вудли был не только нагл, но и жесток. Он бы ни перед чем не остановился ради достижения своих целей, однако мы знавали таких людей и до, и после него.

– О да, Холмс, знавали. Барон Грюнер, доктор Ройлотт, Милвертон и множество других субъектов, не знавших, что такое мораль. Вероятно, им даже в голову не приходило, что их деяния преступны.

– Еще как приходило, мой друг. Они могут казаться безумцами, если сравнивать их с нами, но все до одного пребывали в здравом уме. Жадные – да, злые – да, но вполне отдающие себе отчет в том, что творят. И я никогда не уставал ловить их и отдавать в руки правосудия, в какой бы форме оно ни отправлялось.

– Но, Холмс, в конце концов вы все же устали.

– Нет, ловить их я не устал, но начал сомневаться в том, способен ли на это. Я чувствовал, что силы мои на исходе и промахи и учащающиеся ошибки грозят навредить моей карьере. Закончить практику в тот момент казалось наиболее разумным шагом. Но на покое я не бездействовал, как вам известно. Время от времени мне удавалось решить какое-нибудь дело, по поводу которого со мной консультировались, а потом, как мы уже вспоминали сегодня, через Майкрофта меня настойчиво попросили вернуться к работе и я возродился в обличье Олтемонта.

– У вас нет ощущения, что вы вышли в отставку слишком рано?

– Нет, такая мысль не посещала меня. Я просто продвинулся вперед, в иную жизнь. Пчелы, созерцание и одиночество – так непохоже на то, что окружало вас в годы отрешения от дел.

– И этих лет у меня было гораздо меньше, чем у вас. Только к шестидесяти пяти годам я начал подумывать о том, не пора ли отправиться на покой, но с другой стороны, возможно, медицина – призвание в большей степени, чем детективная деятельность.

– У меня нет никаких сомнений в этом, Уотсон.

– По-настоящему один я остался только в прошлом году. И это не то состояние, которое приносит мне хоть какое-то удовольствие. Я никогда не был волком-одиночкой и тяжело переношу отсутствие компании.

– В этом частично моя вина: я не связывался с вами так часто, как мог или как следовало бы.

– Нет никакой необходимости упрекать себя, никакой. В этом смысле я столь же виновен, как и вы. В конце концов, у каждого из нас была своя жизнь.

– Я рад, что у меня появилась возможность побыть здесь с вами сейчас, Уотсон.

– Возможность? Ваша фраза прозвучала так, будто вам требовалось чье-то позволение, чтобы прийти сюда.

– Простите, Уотсон, я имел в виду нечто иное. Приношу свои извинения за неточный выбор слова.

– Ваши извинения принимаются с благодарностью. Я счастлив видеть вас. Мы так давно не встречались.

– Очень давно.

– Испытываете ли вы сожаления, Холмс?

– Какого рода?

– Ну, любые… профессиональные, личные…

– Вы считаете, мне есть о чем сожалеть?

– Речь не о том, что я думаю. Мне казалось, что вопрос довольно простой, не так ли?

– Я совершал ошибки в жизни, Уотсон, и вы знаете о некоторых из них. Я принял несколько неверных решений. Свернул пару раз не там, где следовало. Но сожаления? Знаете, я не могу сказать, что о чем-то сожалею. И да, конечно, вопрос простой, но я испытываю затруднения с тем, чтобы дать на него столь же простой ответ.

– Кажется, я не требовал от вас простого ответа, Холмс!

– Ну, тем лучше, Уотсон. Если вы будете настаивать, то, скорее всего, я скажу, что сожалений у меня нет. Я прожил жизнь так, как того хотел, и неудачи, которые случались, не могут считаться причиной для сожалений. У меня нет иного выхода, кроме как остаться верным всем принятым мной решениям, поскольку они все исходили от меня и были частью меня. И потом, какой смысл в сожалениях?

– Вероятнее всего, никакого, но это не означает, что мы не можем их испытывать.

– А вы сами, Уотсон, сожалеете о чем-то?

– Я бы хотел, чтобы тем, кто любил меня, было даровано больше времени со мной, как и мне – с ними. Мое личное счастье всегда оказывалось временным состоянием. Жизнью я был доволен практически всегда, но истинное счастье было в лучшем случае преходящим, а чаще – недосягаемым. В профессиональном смысле я мало о чем могу жалеть. Афганская кампания сказалась на мне не лучшим образом, и влиться в мирную жизнь по возвращении домой было нелегко, отсюда и тот период, когда я бесцельно плыл по течению. В целом я достиг того, чего считал себя способным достигнуть. Объединение наших сил придало моей жизни дополнительное измерение и, конечно же, побудило меня заняться писательством – совершенно неожиданно для себя самого.

– В целом вы прекрасно зарекомендовали себя в качестве писателя. Мои собственные попытки блеснуть на литературном небосклоне оказались слабым подражанием вашему стилю. Я признаю, что с вами мне не сравниться.

– Возвращаясь к вопросу о сожалениях: у меня есть одно, которое омрачает мысли постоянно.

– Да, я так и думал и, подозреваю, догадался, о чем вы можете сожалеть.

– Интересно! О чем же, по-вашему?

– Элементарно, Уотсон. Вы желали бы быть отцом.

– Совершенно верно, Холмс. Конечно, бесполезно сейчас думать об этом, но моя жизнь была бы куда полнее, имей я детей.

– Многие люди хотели бы, чтобы их род продолжался.

– Но дело не в этом, Холмс, разве вы не понимаете? Меня ни капли не волнует, продолжится мой род или нет. Главное – любовь, чистая и простая. Радость от того, что в твоем доме есть дети, которых ты растишь и воспитываешь, уже сама стала бы наградой. У меня было чудесное детство, и я был бы счастлив подарить его своим детям. Но, как я уже сказал, сейчас говорить об этом бесполезно, мы не в силах повернуть время вспять.

– А как хотелось бы, Уотсон, ах, как хотелось бы… Как вы себя чувствуете, мой друг?

– Я устал, очень устал. И еще испытываю чувство, которое несколько выпадает из общей картины.

– Что это за чувство?

– Радость. Вы не находите это странным?

– Думаю, воспоминания, о которых мы сегодня говорили, сосредоточили ваши мысли на более счастливых временах. В каком-то смысле вы заново проживаете сейчас те годы, так что я ни в коей мере не считаю вашу радость странной. Может, несколько неожиданной, но не странной.

– И все-таки прошлое нельзя переделать. Жизнь, которую я прожил, это жизнь, которую я прожил. Даже самые глубокие сожаления ничего не изменят. Но мне все-таки хотелось бы, чтобы жизнь не заканчивалась так скоро.

Интерлюдия

– Сестра, чай готов?

– Да, старшая сестра.

– Хорошо, а то у меня в горле пересохло. Где сестра Поллетт?

– Пошла проверить доктора Уотсона. Хотела побыть с ним немного.

– А что насчет других ее обязанностей? Когда она намерена заняться ими?

– Не будьте к ней слишком строги, старшая сестра. У нее доброе сердце, и она неравнодушный человек. Разве не это самое главное в нашей работе?

– Я не стала бы говорить ей это в лицо, но она и вправду хорошая медсестра, хоть порой и позволяет себе лишнее. Я вижу, что, несмотря на ее поведение, она предана своему делу.

– Простите, если мой вопрос неуместен, но что мешает вам сказать ей об этом?

– Ей еще многому надо научиться, и сейчас она нуждается в строгости, а не в похвалах. Я видела сестер, чья карьера не сложилась из-за того, что их перехвалили. Они стали слишком самоуверенными и небрежными, думая, что уже достигли всего.

– Но нам всем нужно доброе слово, старшая сестра.

– И вы получаете его от меня, когда заслуживаете, не так ли?

– Да, наверное.

– Не наверно, а так и есть, милочка. Не полакомиться ли нам печеньем, сестра Харрисон?

– А как же Люси?

– Она знает, где найти и чай, и печенье.