Генрих IV - Василий Балакин

Рано утром 3 февраля он пришел к герцогу Гизу и, бросившись к нему с объятиями, преувеличенно радостным тоном сообщил ему весть о том, что Екатерина Медичи пожаловала ему должность генерального наместника королевства. Затем он уговорил герцога отправиться вместе с ним на ярмарку в Сен-Жермен, где они на глазах многочисленной толпы обменивались любезностями, то и дело заключая друг друга в объятия. Когда же король Наваррский предложил Гизу поехать вместе с ним на охоту, это было уже явным перебором, и герцог отказался. Что стало бы с Меченым, если бы он согласился? Какая ловушка поджидала его? Генрих Наваррский отправился на охоту в Санлис в сопровождении двоих доверенных людей Генриха III, тогда как его сообщник д’Обинье остался в Лувре и присутствовал на церемонии отхода короля ко сну. Тогда-то он и заметил, что Фервак что-то шепчет монарху на ухо. Как только представилась возможность, он помчался в Санлис, нашел там своего господина и сообщил ему о предательстве Фервака. Надо было, не теряя ни минуты, бежать, даже подвергая себя риску, и д’Обинье опять обратился к Генриху с речью в лучших традициях античных ораторов, включавшей в себя и следующие слова: «Путь смерти и бесчестья ведет в Париж, дороги же славы и жизни — в любом ином направлении». Яркий афоризм, если только вообще когда-либо он был произнесен, поскольку сомнительно, что в тех обстоятельствах д’Обинье имел время произносить речи. Люди Генриха Наваррского хотели было расправиться с приставленными Генрихом III соглядатаями, однако король запретил это, отправив обоих агентов с донесением в Лувр. По плану побега предполагалось двигаться в направлении Седана, но чтобы сбить преследователей с толку, сначала двинулись на запад, в направлении Понтуаза.

Генрих Наваррский вновь перешел Рубикон, подобно тому, как семь с лишним лет назад сделал это, по воле матери отправившись в Ла-Рошель. На сей раз его сопровождало лишь несколько дворян, включая д’Обинье, который и рассказал обо всех перипетиях побега, явно кое-что присочинив на потребу публике, в частности, эпизод о том, как король Наваррский едва не погиб от серпа крестьянки, в доме которой собрался справить большую нужду. В каких только ситуациях не избегал гибели король Анри, пока не пробил его час!

Сколь ни удивительно, Генрих III и королева-мать не стали преследовать беглеца, более того, позволили последовать за ним его слугам, прихватившим с собой имущество, включая и личную мебель. Правда, королева Марго пишет, что Генриха III охватила ярость, и если бы не вмешательство королевы-матери, он «натворил бы бед». Сама она на сей раз не была причастна к побегу, поскольку супруг не посвятил ее в свои планы, удалился, даже не попрощавшись с ней. Несмотря на это, Генрих III запер ее в комнате и держал под стражей, дабы она не последовала за мужем.

А тот 26 февраля прибыл в Сомюр, один из оплотов протестантизма, где по его приглашению собралось около двухсот дворян. Отныне он был свободен в своих действиях и мог становиться предводителем, которого недоставало не только его партии, но и всему королевству. Но какой долгий и трудный путь — путь к королевскому престолу Франции — предстояло пройти для этого!

Глава третья

На пути к французскому трону

Чужой среди своих

В Сомюре Генрих Наваррский был практически в полной безопасности: сильно укрепленный город являлся одной из крепостей, предоставленных протестантам, и нападать на него представлялось тем затруднительнее, что перемирие в Шампиньи не было денонсировано. Вместе с тем время работало против него. Бегство из Парижа усилило подозрения католиков в его отношении, а обращение в католицизм, пусть и вынужденное, сделало его подозрительным в глазах протестантов. Более того, гугеноты полагали, что он не очень-то и стремился вернуться к ним. Наиболее непримиримые из их числа, такие как Дюплесси-Морне, открыто осуждали Генриха за порочащие его связи, за распутство, ставшее стилем его жизни за время пребывания при дворе Валуа. Серьезный ущерб его репутации нанесли также переходы из одной конфессии в другую и нарушение последней воли матери. Сразу же по прибытии в Сомюр ему дали понять, что теперь он может рассчитывать лишь на вторые роли. Принц Конде осмелился даже ответить его специальному посланнику Сегюру, что хорошо было бы, если бы король Наваррский предоставил гугенотам, которые до сих пор славно обходились без него, заниматься своим делом и не мешать им.

И все же Генрих Наваррский тешил себя мыслью, что его ждали, что он сможет объединить всех, кто противостоял клике Гизов, кто бы они ни были, католики или протестанты. Для этого от них требовалась лишь добрая воля. Однако обстоятельства неумолимо низводили его до уровня регионального деятеля. Только в рамках одного региона, в пределах своих наследственных родовых владений, он мог хоть в какой-то мере обеспечить себе верховенство. Путеводным девизом для него стали слова, выбитые на аверсе медали, отчеканенной на монетном дворе в По: «Gratia Dei sum quod sum» («Милостью Божьей я тот, кем являюсь»). Полны символического смысла изображение и надпись на реверсе той же медали: беарнская корова питает материнским молоком своего теленка, который, надо полагать, выражает пожелание самого Генриха Наваррского — «Lac mihi non aestate novum non frigore desit» («Пусть не будет для меня недостатка в свежем молоке ни в летнюю жару, ни в зимнюю стужу»). Для короля Наваррского пока что не было иной задачи, кроме управления юго-западным регионом — Гиенью.

По-прежнему серьезной проблемой для него оставалась религия. После Варфоломеевской ночи он держал себя на публике примерным католиком. Побег все изменил, и д’Обинье, верный спутник Генриха, не давал ему покоя, торопя с возвращением в протестантизм. Главный резон — стоило ли вообще бежать, если сохранять верность религии тех, кто учинил резню гугенотов? Все ждали, что после освобождения Генрих первым делом возвратится в протестантизм, но он был слишком осмотрителен, чтобы действовать столь поспешно. Он явно не спешил и даже возмущался тем, что его принуждают к смене религии, заявляя, что он и сам хочет жить и умереть, исповедуя веру своей матери. В течение трех месяцев, проведенных в Сомюре «без религии», как остроумно заметил д’Обинье, Генрих наблюдал за тем, как складывается политическая обстановка в королевстве, что было истолковано гугенотами совершенно не в его пользу. Вожди движения пользовались этим обстоятельством, чтобы не допустить его к дележу пирога. Конде претендовал на губернаторство в Пикардии, Дамвиль — в Лангедоке, а брат короля, «Месье», он же герцог Анжуйский, надеялся выкроить себе апанаж в составе Анжу, Берри и Турени. Что касается германского союзника Конде Иоганна Казимира, сына курфюрста Пфальцского, то он требовал себе три епископства — Мец, Туль и Верден. Герцог Анжуйский имел армию численностью в 30 тысяч человек, пополненную за счет многочисленных иностранных контингентов. Располагая достаточными силами, чтобы двинуться на Париж, он тем не менее медлил, видимо, не желая слишком сильно оскорбить короля, своего брата. Его союзники, Конде, Иоганн Казимир и Тюренн, которым надоели эти проволочки, потребовали от него решительных действий, в противном случае обещая начать войну без него. Предназначенная к вторжению армия стояла наготове.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});