Удивительная жизнь Эрнесто Че - Жан-Мишель Генассия

– Нет, я поеду.

В 06.45 Кристина села в автобус до Аннеси, где должна была сделать пересадку на Гренобль. Йозеф почему-то совершенно не тревожился и в ожидании ее возвращения перечитывал «Загнанных лошадей», пытаясь переводить душераздирающую историю на чешский. Он вспомнил, как однажды вечером в Алжире Мате сказал ему: «Главное в названии – вопросительный знак».

Кристина вернулась через три дня, очень довольная, и во всех подробностях расписала, какая ужасная гнилая погода была в Сент-Этьене.

– Расскажи, как все прошло.

– А нечего рассказывать. Она несчастная женщина. Ты оказался прав – будет лучше, если мы станем общаться в письменной форме.

У каждого из нас есть слабое место. Даже у самых сильных, даже у тех, кто пока не подозревает о его существовании. Некто из прошлой жизни, кого мы бросили, обидели, о ком забыли, с кем не сумели поговорить, вдруг возвращается, как призрак, из-за одного лишнего слова или неловкого жеста. Ахиллесовой пятой Кристины была ее мать: они не могли жить вместе, страдали в разлуке и были не способны понять друг друга. Со временем открытая рана затянется и будет причинять Кристине меньше страданий. Она никогда не говорит об отношениях с матерью, но не может не думать о них. Нелли называла это ее «пунктиком», ее крестной мукой. Печальней всего, что Кристина верит – решение есть, однажды все уладится, чувство вины исчезнет. Она пока не знает, что старые обиды подобны зыбучим пескам: делаешь уверенный шаг, а следующий утягивает тебя на дно.

* * *

Иногда, занимаясь любовью, Кристина вскрикивала от внезапной колющей боли внизу живота, но и слышать не хотела о том, чтобы Йозеф осмотрел ее: «Ты не мой доктор!»

– Может, нам стоит выждать, пока все не заживет?

– И как долго мы будем воздерживаться?

– Несколько недель, два-три месяца.

– Ты с ума сошел! Просто будь нежным, и ничего не случится.

Йозеф всегда был нежен – бесконечно, невыносимо нежен с Кристиной.

У нее был очень крепкий сон, она прижималась к Йозефу, обнимала его за плечо, забрасывала ногу ему на ногу, тесня к краю кровати, а он наслаждался близостью, слушал, как дышит любимая женщина, как бьется ее сердце (а может, стучал его «мотор»?).

Кристину разбудил вой сирены. Сквозь ставни и складки штор пробивался свет, но встать она не могла – не хотела будить Йозефа, который держал ее за руку и выглядел очень счастливым. Она погладила его по лицу, поцеловала в лоб, он открыл один глаз и улыбнулся:

– Нас бомбят?

– Не немцы, у них больше нет самолетов. Это американцы.

– Наверное, нужно спуститься в бомбоубежище, – сказал Йозеф, они начали одеваться, и в этот момент зазвонили колокола церкви Сен-Мишель и кто-то забарабанил в дверь.

– Просыпайтесь! – кричала мадам Мораз.

Кристина открыла, и хозяйка произнесла, глотая слезы:

– Войне конец!

– Это точно?

– Немцы сдались! Капитуляция подписана! Сегодня самый счастливый день моей жизни.

Кристина ошеломленно кивнула, кинулась Йозефу на шею, и он крепко прижал ее к себе.

– Дождались!

Люди на улицах размахивали трехцветными флагами, обнимались, плакали.

– Уезжаем немедленно! – воскликнул Йозеф. – Через Германию пробраться будет трудно, а вот через Швейцарию и Австрию наверняка получится. Обратимся в чешское консульство в Цюрихе, они подскажут, какую дорогу выбрать.

Йозеф спросил мадам Мораз, как им побыстрее попасть в Цюрих. Нужна была машина с водителем, готовым стартовать немедленно. Один из кузенов хозяйки водил такси, но везти пассажиров отказался – прифронтовая зона кишела немецкими дезертирами, никто другой тоже не согласился. В конце концов мадам Мораз решила сделать это сама, она надеялась разжиться в Швейцарии бензином на обратную дорогу.

Они поднялись наверх, чтобы собрать вещи. Кристина смотрела, как Йозеф пытается распихать все по чемоданам и сумкам, но помощь не предлагала. Она выглядела такой напряженной и растерянной, что у Йозефа упало сердце. «Передумала… Она передумала и не поедет со мной!» – решил он.

– Вот что, Йозеф… Нам нужно поговорить. Я давно должна была признаться, теперь отступать некуда. Ты имеешь право передумать… насчет нас, и я не обижусь.

Йозеф с тревогой смотрел на Кристину, а она молчала, подбирая слова.

– Не хочу ничего от тебя скрывать. Если мы собираемся жить вместе, должны быть честны друг с другом… я не смогу иметь детей. Доктор Розье предупредил меня, когда выписывал из больницы.

– Не переживай, я все знаю. Мы сможем усыновить ребенка, война стольких детей оставила сиротами…

– Ты уверен?

– На все сто! Мы поженимся, и у нас будет счастливая семья, я тебе обещаю.

– Может, с женитьбой стоит подождать, пока не убедимся, что не совершаем ошибки?

– Все будет так, как ты захочешь, но железо нужно ковать, пока горячо, так что думай скорее – вдруг я потом передумаю?

– Не смейся надо мной, Йозеф, и никогда не шути на эту тему, договорились? Как мы будем добираться до Праги?

– Пока не знаю, но быстро точно не получится.

Машина у мадам Мораз была маленькая, купе «Симка-8», в багажник влезли два чемодана, а все остальные вещи Йозефу и Кристине пришлось оставить на хранение в отеле.

– Не огорчайся, дорогая, будет лишний повод вернуться, – утешил девушку Йозеф.

Он взял с собой две пары меховых сапог, все дипломы, работы и характеристики из Института Пастера, чтобы показать их отцу, и пластинки Гарделя – единственную вещь на свете, без которой не мог обойтись. Кристина заставила его положить в чемодан две рубашки и свитер.

Опасения путешественников не подтвердились – по дороге они не встретили ни одного дезертира, зато видели толпы ликующих людей, празднующих долгожданное окончание войны.

Мадам Мораз оказала своим постояльцам еще одну услугу: ее кузен, таможенник на контрольно-пропускном пункте в Валлорсине, помог им без труда пересечь границу, и 8 мая 1945 года, в 16.16, они подъехали к зданию чехословацкого консульства в Цюрихе.

Йозеф и Кристина поднялись на третий этаж. Какой-то сотрудник прикреплял к двери написанное от руки объявление. Он объяснил им на немецком, что консульство закрыто на неопределенный срок. Йозеф, лет десять не говоривший на «языке врага», попытался сформулировать следующий вопрос, и тогда чиновник перешел на чешский, стал заметно любезней, и пару минут они что-то обсуждали. Потом расстроенный Йозеф объяснил Кристине суть дела:

– Этот мсье – консул, а нам следует обратиться в посольство в Берне.

– Сожалею, что ничем не могу вам помочь.

– Вы подскажете, как нам добраться до Праги?

– Сейчас это невозможно. Поезда через Германию не ходят, все железнодорожные пути перекрыты, Красная армия заняла северные области страны. Даже если найдете машину, пропуска получить не удастся. Дождитесь, когда откроют движение, – понадобится две-три недели, не больше.

– Мы не можем торчать здесь! – воскликнула Кристина. – Лучше уж вернуться в Шамони.

– Пойдем на вокзал, попробуем что-нибудь узнать, – решил Йозеф, и они повернулись, чтобы уйти, но тут консул спросил:

– Простите, вы, случайно, не Йозеф Каплан?

– Собственной персоной.

– А я Павел… Павел Цибулька.

– Павел?

– Ты меня не узнаешь? В тысяча девятьсот двадцать третьем мы вместе проходили обряд бар-мицвы, неужели не помнишь? А потом, если память мне не изменяет, встречались в тысяча девятьсот тридцать четвертом в «Люцерне» – ты тогда учился на медицинском факультете и у тебя были неприятности с деканом из-за участия в социалистических митингах.

– Прости, Павел, у меня ужасная память на лица. Кажется, ты тогда свободно читал на иврите?

– Способности к языкам у меня с детства.

– А у меня проблема с распознаванием лиц, физиономист я никакой.

– Так ты теперь доктор?

– Да, и очень хочу вернуться на родину.

Любой человек легко, с первого взгляда, мог опознать в Павле Цибульке дипломата по изысканным манерам, обаятельной улыбке и умению ловко строить фразы. Стройный молодой человек с густыми волнистыми волосами, предпочитавший в одежде английские костюмы, мог бы сделать карьеру театрального героя-любовника, но он твердо вознамерился применить свой талант на дипломатическом поприще. Отучившись пять лет на факультете права, Павел пришел в Министерство иностранных дел, поработал в разных частях света, занимал престижный пост первого секретаря посольства в Москве, а перед войной получил назначение в Берн, где много лет бездельничал, представляя «временное правительство в изгнании». Теперь он готовился оставить Цюрих, чтобы вернуться в Прагу и принять участие в грядущей революции.

Павел долго размышлял и пришел к выводу, что «импотентные», соглашательские демократические режимы, позволившие развязать в Европе новую чудовищную войну, ни на что не годятся и политико-экономическую систему необходимо менять. За два дня пути он успел объяснить Йозефу и Кристине, что кровожадный капиталистический мир должен быть разрушен, столпов старого порядка придется устранить, покончить с эксплуатацией и создать истинно народную демократию. Павел собирался примкнуть к Коммунистической партии Чехословакии, считая, что больше в грядущей судьбоносной битве надеяться не на кого, и хотел, чтобы друг юности стал его соратником по борьбе, ведь Йозеф уже в студенческие времена проникся социалистическими идеями. Время пустого трепа и застольных споров миновало, пора переходить к действиям.