Тесей. Царь должен умереть - Рено Мэри

Я подумал о матери - и говорю:

- Мы можем принести жертвы в день рождения, а пир устроить позже, когда мать приедет.

- Нет, - говорит, - это не годится. Тогда подойдет время дани, и народу будет не до праздников.

С этой войной, и со всем что произошло за последнее время - я забыл, какую дань он имел в виду; и его спросить забыл, задумавшись о матери.

В тот день я поднялся рано, но отец был уже на ногах. Жрец Аполлона причесал меня и обрил щеки и подбородок. Оказалось, что на лице много волос, больше чем я думал, - было что посвятить Аполлону, - просто светлые, обожженные солнцем, они были почти незаметны.

Отец, улыбаясь, сказал, что хочет мне показать кое-что, и повел меня к конюшне. Конюхи распахнули ворота - за ними стояла колесница. Новая, из темного гладкого кипариса, с инкрустацией слоновой кости, с серебряными ободами на колесах… Чудо что за колесница! Отец рассмеялся:

- Хороша? - спрашивает. - Проверь чеку на осях!…

Уж на этот раз там точно был не воск.

Это был такой подарок - я и мечтать о таком не мог! Я опустился на одно колено, прижал его руку себе ко лбу… А он говорит:

- Зачем такая спешка! Ты же еще не видал коней - вдруг не понравятся?

Какие были кони! Вороные оба, оба с белыми звездами на лбу, сильные, гладкие… Сыновья северного ветра, точно.

Отец радостно потирал руки:

- Мы их заводили сюда осторо-о-ожненько!… Как Гермес Хитроумный уводил бычков Аполлона. Колесницу - когда ты был в Элевсине; а коней - нынче утром, пока ты спал.

Очень это было трогательно, как отец старался - готовил мне сюрприз, как ребенку.

- Отец, - говорю, - их надо вывести. Заканчивай свои дела пораньше - я буду твоим колесничим.

Так мы и договорились: после обрядов едем в Пайонию, что под Гиметтской горой.

На склонах вокруг храма Аполлона нас ожидала большая толпа. Кроме афинских вождей на праздник были приглашены и все влиятельные люди Элевсина; а уж Товарищи - само собой там были. Когда жрец стал изучать внутренности убитой жертвы - а он долго этим занимался, - что-то случилось. Среди афинян пошел какой-то гул, - будто новость какую-то передавали друг другу, - и все мрачнели при этом, словно туча солнце закрывала. Я вообще-то такой - мне всегда надо знать, что происходит вокруг; но в тот момент не мог уйти со своего места и спросить, а потом мы пошли приносить жертвы Посейдону и Матери в домашнем святилище… Когда все обряды были закончены, я хотел поговорить с отцом, но он куда-то ушел… Я решил, что он пошел заканчивать свои дела на тот день, как мы договорились.

Я переоделся в тунику возничего, обулся в кожаные поножи, завязал себе волосы на затылке… Потом пошел к коням, дал им соли, разговаривал с ними, ласкал, чтоб запомнили хозяина… Слышно было, что во Дворце какой-то переполох, но в праздничный день это естественно… Там, в конюшне, был молодой конюх, почти мальчик, сбрую чистил. Вдруг его кто-то позвал, он сложил свою тряпку и воск и вышел какой-то испуганный… Я подивился, чего он такого натворил что его и здесь нашли, - и тотчас о нем забыл.

От коней я пошел к колеснице. Полюбовался дельфинами и голубями из слоновой кости, покачал ее, проверяя балансировку… Вот уж и этим натешился, а отец все не шел. «До чего ж, - думаю, - старики медлительны! Я бы за это время уже три раза все успел переделать!» Позвал конюха, приказал ему скатить колесницу вниз к дороге. С лошадями мне не хотелось расставаться, хотел сам их вывести и запрячь. Конюх как-то странно на меня глянул, когда уходил, - я решил, показалось мне это; но стало как-то тревожно.

И вот я жду, уж и кони стали беспокоиться, а отец все не идет… Я решил пойти посмотреть, что его там задержало, - и тут он наконец пришел, один. Он даже не переоделся; я мог поклясться, что он вообще забыл, зачем я жду его здесь… Прикрыл глаза и говорит:

- Прости, сын, это придется отложить на завтра.

Я ответил, что мне жаль будет ехать без него, - и это была правда, - но в то же время подумал, что смогу зато хорошо прогнать коней. Но глянул еще раз на его лицо…

- Что случилось? - спрашиваю. - У тебя новости, отец!… Худые новости?

- Нет, - говорит, - ничего. Но дела меня задерживают. Прокатись, сынок. Только прикажи вывести коней через боковые ворота, а сам спустись по лестнице. Я не хочу, чтобы ты появлялся на базарной площади.

Я нахмурился:

- Это почему?

Я только что выиграл войну для него, и сегодня праздник моего совершеннолетия - и он говорит мне такое?!.

Он выпрямился и - резко так:

- Иногда ты должен подчиняться, не спрашивая причин.

Я старался не разозлиться. Он был царь, и у него могли быть свои дела, которые меня не касаются… Но что-то у них происходило; и я бесился, что ничего не знаю; и потом - от молодости и самоуверенности - мне казалось, что без меня он сейчас что-то сделает не так. «И мне придется за это платить, - думаю, - когда придет мое время, если только доживу». Я вспомнил о своем сыновнем долге, о его доброте… Сжал зубы, молчу, а сам трясусь весь, как лошадь: и шпорят ее и повод держат.

- Ты должен мне поверить, - говорит. - Я о благе твоем забочусь. - Раздраженно так сказал.

Я - как сейчас помню - сглотнул и говорю; спокойно так, изо всех сил спокойно:

- Мы неверно посчитали, государь. Я еще не мужчина сегодня - ребенок!…

- Не сердись, Тезей, - говорит. А голос - ну прямо жалобный.

«Надо его послушаться, - думаю. - Он связал меня своей добротой. К тому же он и отец мне, и царь, и жрец - трижды он свят для меня перед Вечноживущим Зевсом… Но ведь у него духу не хватает встретить лицом к лицу даже меня. За что он там взялся своими трясущимися руками?…» А сам трясусь хуже его; что-то страшное нависло, не знаю что; будто черная тень от солнца отгородила.

Стоим так, молчим - и тут подходит из Дворца один из придворных, тупой медлительный малый:

- Царь Эгей, - говорит, - я тебя повсюду ищу. Все юноши и девушки уже на площади, и критский офицер сказал, что, если ты не придешь, то он не станет ждать жеребьевки, а сам выберет четырнадцать человек.

Отец резко вдохнул, сказал тихо:

- Убирайся, болван! - Тот оторопело вышел, мы остались, глядим друг на друга…

- Отец, - говорю, - прости, что я погорячился - я ж не знал… Но почему ты не сказал мне?

Он ничего не ответил, только сжал рукой лоб.

- Уйти через боковые ворота и бежать, - говорю, - это ж каким дураком я бы выглядел! Громы Зевса!… Я - владыка Элевсина… Даже у критян не станет наглости увозить царя. С какой стати мне прятаться?… Сейчас мне надо быть там, внизу, в старой одежде, чтобы показать людям, что я не праздную, когда у них горе. И кроме того, я должен отослать домой Товарищей; это ж просто непристойно, чтобы они разгуливали здесь, когда афинских ребят забирают, таких вещей нельзя допускать… Где глашатай? Пускай вызовет их сюда.

Он молчал. У меня кожа поползла по спине, как у собаки перед бурей.

- Ну? - говорю. - В чем дело?

Он наконец ответил, не сразу:

- Ты уже не сможешь их вызвать. Критяне пришли раньше времени, и они окружены вместе с остальными.

- Что?!!!!

Получилось громче чем я хотел, - лошади шарахнулись, - я махнул конюху увести их$ а дальше, чтоб не кричать, говорил уже почти шепотом.

- Отец, и ты молчал!… Я же отвечаю за них перед моим народом. Как ты посмел скрыть это от меня?

- Ты слишком горяч, чтоб встречаться с критянами… - Я увидел, что он почти плачет, и едва не вышел из себя. - Здесь уже была однажды ссора, - говорит, - и убили одного из их князей. Эта дань - расплата за тот случай… А в следующий раз они пришлют сотню кораблей и разорят страну… Что мне было делать?… Что мне делать?!…

Это меня отрезвило. Ведь он правильно меня оценил.

- Ладно, - говорю, - я постараюсь не устраивать шума. Но я должен сейчас же пойти туда и забрать моих людей. Что они думают обо мне все это время?

Он покачал головой.

- Царь Минос знает все. Он знает, что наши царства объединены. Не думаю, что он откажется от своих притязаний.