Диктат Орла - Александр Романович Галиев

чего на молебен не пошли?

— Да я все утро задний двор отмываю. Ишь какие — чего в изобилии от большевиков жди, так это грязи. Все улицы окурками завалили! Есть же, знаете ли, мусорные ямы, а то и выгребные во дворах — бросай туда! Так нет, тут вам и плюну, тут вам и окурочками землю удобрю, тут вас и Бог знает что! Не хотят в чистоте жить. А я — убирай. Вот мусору от них много да в тюрьму всех пересажали. А так чтоб хлеба дать — так хр… То есть, это, так ничего, не дают. Хлеба не дают, знаете ли, — дворник осекся и потерялся.

— А не знаете, где наши штаб обустроили?

— Знаю, как не знаю! Вот, напротив, в Скоропадском дворце, — он указал на известное помпезное здание на углу в стиле модерн. — Его раньше гостиницей «Берлин» кликали. Хороша была гостиница — богатая.

— А комендантом кого назначили?

— Уж этого не слышал, прошу извинить, господин офицер.

Пишванину надоел дождь, но и идти на площадь почему-то жутко не хотелось. Звуки молебна от мощного баса священника растекались по всем близлежащим улицам. Офицер прислонился к стене дома и стал рассеянно слушать. Дворник, видимо решивший, что они с «господином офицером» теперь свои, остался тут же. Он снял шапку и крестился каждый раз, когда до него доносилось «…во Имя Отца и Сына и Святаго Духа».

— А почему Вы раньше не убирали? — опять же пассивно спросил Пишванин.

— А как тут уберешь, господин офицер! — дворник начал тихо, но тут же сорвался чуть не на крик. — Нашего брата дворника еще в начале того года похапали по городу и в чеку посадили — во. Говорят, мол, вы в старорежимные времена низшим полицейским чином служили, — последние слова дворник проговорил с особенной гордостью. — Стало быть, вы контрреволюционеры махровые и вредный элемент. А какой я, скажите, вредный элемент? Я что, их бомбистов по тайным квартирам ловил? Да у нас в Орле и не бомбили никого — куда там, уезд и есть уезд.

— Губерния, — флегматично поправил летчик.

— Как скажете. А все одно — Москва пусть и близко, а все… А с Москвой то, мил… господин офицер, как? — исподтишка заглянул дворник в глаза собеседника. Тот смотрел в землю, но взгляд дворника учуял.

— Возьмем Москву. Возьмем. — Сказал он твердо.

— Вот это славно, это хорошо! Так что там, я доскажу: выпустили кой-как из чеки этой проклятой: я такой тощий стал, что, Господь Бог Всемогущий, жена заплакала, как увидела. Я ей так и говорю: дай, жена, полпуда хлеба, завтра же хорош стану. А она, мол, хлеба в доме три фунта, а четвертого во всем Орле не сыщешь — всех крестьян пограбили, а что не награблено, то в город не понесут — не дураки ведь земледельцы наши, не дураки. Так и наши, городские-то, тоже не без головы: сами по деревням отправились. Я уж не знаю, кто-то хлеба нашел, кто-то работником стал, кто еще. Опустел совсем город — видали площадь-то? Так тут, наверно, все кто в городе налицо, те и пришли. А другие там еще на базарах — ой, ну базары пошли! Как ваши-то, ваши-то краснопузых прогнали, так слух пошел: может, того, в город пойти продать? Пришли действительно с утра крестьяне, еды привезли — с пяти утра торг идет, и славный такой торг: тут и яиц привезли, и сахар, и масло, и мука появились, и ветчину с салом кто-то привез. Как все это прятали? Ей-Богу не скажу вам, не знаю, господин офицер.

— Хорошо, говорите, стало? — Пишванин пристально посмотрел на дворника.

— Ей-Богу хорошо! — дворник как-то решил, что офицер одобряет его и стал радоваться. — Нашему брату, русскому-то, то есть, что нужно: чтоб ни в поле, ни в церкви не мешал никто. Так и хлеб будет, и благодать Божья — по чинам все расписано, а. Вот жизнь будет, господин офицер, вот заживем! А то войны мировые, потом революции, большевики, голод, смута, опять же… Кому это надо, смуты эти? Вот заживем: хлеб мужички станут пахать на своей земле да Богу молиться — разве что лучше есть?.. — тут дворник опять осекся. — А вы это… Какой у вас… политический вопрос-то? Как обставлен? Земля чья будет? А то уж слух прошел, что господин помещик носом водит, как бы землю обратно, ну… забрать. Оно-то верно: земля господская, Богом помещику дана, а мужику все одно: подай землю, есть хотим. Кто прав, господин офицер?

— Вы на всяких там помещиков не смотрите. Пусть землю обрабатывает, кто на ней есть. А помещики… Ну, наверное, продажу задним числом оформят, в кредит или совсем с прощением. В общем, помещикам обратно не отдадут.

— Вот это славно, вот это хорошо! А кого вы в Москве-то поставите? Вы уж без всяких советов пожалуйте, господин офицер, а то опять стон по земле пойдет.

— Вы не бойтесь, советов не будет. Будет Учредительное собрание.

Дворник скривился. Непонятливо. Еще походило на выражение учителя, когда ученик сказал ему полную чушь.

— А что оно нам — учредильное? Зачем?

— А затем, чтобы вы сами себе власть выбрали. Республика или монархия, или еще что-нибудь — как захотите, — Пишванин не очень верил в то, что он говорит. Но за год разговоров с офицерами разных полков и за год пропаганды деникинского Осведомительного Агентства летчик выучился кое-чему. Выучился, как отвечать на такие вопросы: и о помещиках, и о власти.

— Да ну его, — махнул рукой дворник, — чушь.

— А Вы как хотите? — спросил Пишванин.

— Известно как… — дворник не договорил.

— Я вот за монархию, — просто ответил летчик и посмотрел на небо. — Будет царь, будет нам хлеб и церковь.

— Это Вы верно, верно, господин офицер, — одобрительно закивал дворник. — Да, как слышал я, Государя-то, ну… это… как я слышал…

— Понятно, понятно. Знаю. Вот Вы смуту упоминали. Знаете про Минина и Пожарского?

— Как не знать — знаю. Мы хоть народ темненький, а все нам родители пересказали.

— После того, как Минин и Пожарский освободили Москву от поляков, созвали Земский собор. Народ сам решал, кто станет монархом.

— Что, и такие, как я, решали? — удивился дворник.

— Такие, как Вы, положим, не решали. А вот свободных крестьян звали. А сейчас — все свободны. Вот все и пойдут.

— Ого-го будет! А то разные помещики своего изберут, опять земли пообдерут все. С мужицким братом не пропадем, его, брата-мужика, много: он себе мужицкого царя выторгует. А кто сейчас за Минина да за Пожарского?