ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ - Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

В угасших пожарищах Озермес нашел два обгоревших детских трупика. Наверно, солдаты забрали оставшихся в живых детей с собой. Отец рассказывал, что, пленив мальчиков, русские отдают их в свои школы, такие же, как мектебы при мечетях, и охраняют, чтобы дети не убежали. Куда девают девочек отец не знал, возможно, говорил он, их увозят куда-то в Россию.

Солнце поднималось все выше, тень Озермеса подбиралась к его ногам. Он остановился передохнуть, расправил плечи и оглядел мертвых, лежавших под деревьями. Чебахан сидела на земле между отцом и матерью и растирала скорченные материнские пальцы, словно надеясь согреть их. Озермесу оставалось перенести еще трех убитых. Сколько времени уйдет на отрытие могил, пять дней, шесть? Но иного выхода нет, начатое следует доводить до конца. И если он, в котором течет кровь двух поколений джегуако, не совершит того, ради чего он и Чебахан пришли в мертвый аул, душа, позвавшая его сюда, уйдет и никогда к нему не вернется. Размышляя над тем, где раздобыть лопату, он перенес последних троих, уложил их на зеленую траву, мягкую, будто хорошо выделанный ковер, и окликнул Чебахан. Она медленно, как передвигаются спящие, которых ночью позвала луна, подошла к нему. — Я еще раз пройдусь по аулу, поищу лопату и еду, — сказал он, — а ты принеси свои вещи, бурку и разожги огонь, угли в ночном костре, наверно, еще живы, собери их в какой нибудь черепок. — Озермес пошел к тому пепелищу, в котором они видели обгоревшую корову, повернул тушу и вырезал из ляжки несколько больших кусков мяса. Шакалы останки коровы не тронули, их, наверное, отпугивал запах гари. Рядом, в срубленном яблоневом саду, нашлись заступ, лопата и, подальше, у сгоревшего плетня, позабытый солдатами широкий русский топор. Озермес, довольный, зашагал к кладбищу, над которым поднимался к небу синий дымок.

Они молча поели.

Озермес подумал, что до захода солнца он успеет выкопать не более двух трех могил. Судя по холму над общей могилой солдат, земля здесь мягкая, наверно, ее когда то нанесли дождевые потоки. Чебахан взяла кумган и спустилась к речке набрать воду. Когда она вернулась, Озермес спросил, как зовут джигита без руки. Она всмотрелась в лицо мертвеца и ответила, что не знает его, видимо, он из тех убыхов, которые пришли с побережья к ним на помощь. — Придется поискать его руку, — сказал Озермес. — Хорошо, что они не отрезали ему и голову. — Они тоже отрезают убитым врагам головы? — хмурясь, спросила Чебахан. — Иногда отрезают, отец рассказывал, что в то время, когда я еще не родился, он видел их сердара по имени Засс, который любил украшать свое жилище головами адыгов, их надевали на колья забора вокруг его дома. А некоторые солдаты торговали головами убитых джигитов, отрезали их и потом продавали родственникам, чтобы убитых можно было похоронить. Еще я слышал от одного русского, он был моим другом, про аварца Хаджи Мурата, наиба имама Шамиля, Шамиля взяли в плен, и он живет теперь у русских. Так вот, солдаты, убив Хаджи Mypaтa, отрезали ему голову и послали ее в подарок своему царю, а тот опустил голову в прозрачный стеклянный кувшин с бузой или махсымой, чтобы она несгнила, и поставил кувшин на полке в своем жилище и каждый день любовался на нее*. — Наверно, русский царь удды, — пробормотала Чебахан. Озермес с сомнением пожал плечами. Удды — высохшая, беззубая, сгорбленная старуха, наделенная невероятной силой, она может нагнать дождь и буран, заколдовать человека или животное, плюнув, обратить человека в осла или лошадь, а сама, превратившись в кошку, проникнуть в саклю через дымарь или щель в стене, сладкоречиво заговорить человека и высосать из него кровь. А в одну из весенних ночей удды собираются на вершине высокой горы, рассказывают своей главной старухе о том, что они сделали злого людям, едят, пьют, пляшут, кувыркаются, а на рассвете разлетаются по миру с мешками в руках, в одних мешках у них земные блага, в других — все вредное для людей. Те удды, у которых мешок с благами, стараются избавиться от него, прячут куда нибудь и крадут у других мешок со злом. — Я ни разу не видел удды, — сказал Озермес, — но иногда ночью собака отца отчаянно лаяла, и когда я выходил из сакли, она, взъерошенная, кидалась на дерево, на котором сидела и плевалась кошка, Собака всегда чует, когда удды обращаются в кошку. А русский царь не удды, он то же, что султан у турок. Боги у царя и султана разные, однако поступки их одинаковые. Сами они кровь людей не пьют, они делают это через своих приближенных, которых одаряют в зависимости от того, сколько они причинили людям зла. Чем больше людей они измучают или убьют, тем больше богатства получат. Наверно, Засс очень богат, и тот, которого я просил не проливать попусту кровь, тоже, наверно, получит за сожженный аул много золота. Ты вчера видела его, он ехал по аулу на кауром коне.

* Заспиртованная голова Хаджи Мурата хранилась в Зимнем дворце и при Николае I, и при всех других царях, вплоть до 1917 года. Потом ее передали в Военно Медицинскую академию, а уже в наши дни отправили в Дагестан и захоронили в могиле Хаджи-Мурата.

— И уже не оставалось в живых ни одного джигита, чтобы выстрелить в него, — произнесла Чебахан. — Озермес посмотрел на солнце, медленно сходящее к морю, встал и взялся за лопату. — Муж мой, — окликнула его Чебахан, — у меня нет саванов для матери и отца. — Он перевернул лопатой кусок дерна и посмотрел на коричневого жучка мертвоеда, который, спасая свою жизнь, поспешно зарывался в корни травы. — Ничего не поделаешь, белорукая, будем хоронить их в одежде. И всех остальных тоже. — А их души не обидятся на нас? — Как я слышал, в прошедшие времена, если бы я тогда родился и умер, мои правнуки успели бы позабыть обо мне, адыги хоронили умерших в их лучшей одежде. Потом магометане принесли свой обычай хоронить мертвых в саване. — Чебахан уставилась на него. — Что, белорукая? — Ты молодой, а знаешь много, как старик. Я думала, ты умеешь только сочинять и петь песни. — Это не моя заслуга, я лишь кувшин, в который налили воду. Я слушал рассказы деда и отца, а в мектебе* меня научили читать Коран по арабски. — А турецкий и русский ты знаешь тоже? — Только говорю, а читать и писать не умею. — Ты много странствовал и, наверно, многое повидал. — Отец говорил, что не побывавший среди людей подобен тому, кто не родился. — Значит, я еще не родилась, — с досадой сказала Чебахан и нагнулась к кумгану. Она принесла с реки воду, раздела мать и стала обмывать ее. Озермес, отвернувшись, продолжил рытье могилы. Покойника обмывают соседи, но единственные, кто остался у погибших, — он и Чебахан. Отца ее он обмоет, а остальных придется хоронить, как предают земле сраженных молнией Шибле, не раздевая. Тем более, что выстрел из ружья тот же удар молнии и грома. Озермес, стоя по грудь в могиле, посмотрел на закрытое облаком солнце, на лежавших под деревьями мертвых, на тихо причитавшую у тела матери Чебахан, потом на большой крест над общей могилой убитых на чужой земле солдат, которых тоже похоронили необмытыми, и подумал: может, спеть и над их могилой, отдать дань памяти и погибшим врагам? Нет, сражение, в котором они участвовали, не достойно доброго слова, тем более, что, как справедливо сказала Чебахан, солдат было во много раз больше, чем защитников аула. Это ли мужество, когда пятеро или десятеро нападают на одного? Что за чушь лезет в голову, какое дело ему, адыгу, сыну погибающего народа, до других, к какому роду племени они ни принадлежали бы, русскому, турецкому или любому другому? Пусть каждый оплакивает своих покойников!..

Он выбросил наверх лопату, вылез и принялся рыть вторую могилу, рядом. Когда и она была готова, обмыл тело отца Чебахан. Приготовив его к похоронам, встал возле могилы, помолчал, ободрал ногтями кожу на лбу и затянул: — О, мужественный воин, о, горе, ты рано нас оставил и плакать дочь свою заставил!.. — Чебахан издала протяжный вопль. — О, мать из матерей, — пропел Озермес, — покинула ты внуков будущих, их радостью не насладившись, ни с кем из близких не простившись!..

* Мектеб — школа при мечети.

— Чебахан снова завопила. — Ты должна помочь мне, — сказал Озермес, — я возьму отца за плечи, а ты приподними его за ноги. — Подожди, — сказала Чебахан, пригнулась к отцу, сняла с него ремень с кинжалом и протянула их Озермесу. — Возьми... Этот кинжал, так рассказывал отец, переходил в его семье из рода в род. Я думаю, он не хотел бы, чтобы его кинжал ржавел в земле. — Озермес взял кинжал, вытащил клинок из ножен, посмотрел на тонкие затейливые узоры из стали, снова вложил кинжал в ножны и стал затягивать ремень. Ему вспомнилось, как сестра отца рассказывала, что однажды, когда в их хачеше собрались гости, мать тогда кормила его грудью, и его принесли показать мужчинам, один из гостей протянул ему кинжал, и он схватился за рукоять обеими руками, и все мужчины вскричали, что мальчик не пойдет по стопам отца, а станет охотником или воином. Они ошиблись тогда, он стал джегуако, однако, кажется, предсказанию их суждено, хотя и с опозданием, но сбыться. Застегнув пряжку, Озермес наклонился к мертвому телу. Едва они опустили отца в могилу, как солнце вышло из-за облака, косой желтый луч упал на лицо старика и на миг оживил глаза его, неплотно прикрытые веками. — Наш прародитель — Солнце благословило твоего отца, — сказал Озермес и взялся за лопату. Когда они похоронили мать, солнце ушло в синюю полоску тумана, протянувшуюся там, где море соединялось с алеющим небом. — Красный закат — семь погожих дней, — пробормотал Озермес, — за эти дни я, пожалуй, успею похоронить всех. — Если ты разрешишь, я тоже буду рыть могилы, — попросила Чебахан, — ведь я дочь женщины воина и, как жена, должна во всем помогать тебе. — Твои мать и отец, будь они живы, похвалили бы тебя, — сказал Озермес и посмотрел на ее руки, еще не державшие ни лопаты, ни топора.