Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

25. Юхнёва Н.В. Многонациональная столица империи // Многонациональный Петербург: История, религии, народы. СПб., 2002.

26. Юхнёва Н.В. Многонациональный город в советское и постсоветское время // Многонациональный Петербург: История, религии, народы. СПб., 2002.

27. Юхнёва Н.В. Этнические группы и их общинная жизнь в старом Петербурге // Многонациональный Петербург: История, религии, народы. СПб., 2002.

Гроздья ненависти

Когда б не инородец Фальконе,И Пётр не оказался б на коне.

Петербургский фольклор

Как жил Петербург-Ленинград, прежде чем узнал слово ««толерантность»?

По неписаным правилам петербургского патриотизма говорить об этом не принято. Но факт остаётся фактом: питерский бытовой национализм можно смело назвать ровесником самого города. Русская часть столичного населения всегда относилась к приезжим, и прежде всего к инородцам, с явной неприязнью. «Немчик», «полячишка», «жид», «французишка», «итальяшка» — все эти и подобные им пренебрежительно-уничижительные клички, издавна существовавшие в русском языке, здесь не были редкостью. Иногда обидные прозвища распространялись не только целиком на представителей какой-то национальности, но и на отдельные группы выходцев из того или иного народа. К примеру, в XIX веке уже упоминавшихся финских зимних извозчиков их русские коллеги звали «желтоглазыми», что, по признанию Всеволода Крестовского, «получает смысл брани, весьма презрительного и оскорбительного свойства» [17. Т. 1. С. 520].

Но, пожалуй, больше всех доставалось немцам и евреям.

Параллельные заметки. Разделение на «своих» и «чужих», когда первые априори считаются носителями чуть не всех положительных качеств, а вторые, наоборот, отрицательных и потому врагами, — атавизм, наследие, доставшееся нам от первобытных сообществ и получившее новое развитие с образованием в XVIII–XIX веках европейских национальных государств. Этот вечный порок человечества находится в одном ряду с такими недугами, как преступность, проституция, наркомания…

И сегодня признаки агрессивности на почве «свои-чужие» свойственны любой стране. Даже в самом благополучном обществе, гордящемся своей цивилизованностью, воюют между собой подростковые группировки, футбольные болельщики, представители отдельных родов войск: квартал на квартал, одна команда фанатов против другой, десантники против моряков… Спросите их: во имя чего? Они затруднятся с ответом: ««Ну, потому что это наши, а наши всегда лучше чужих», — ничего более вразумительного вы не добьётесь.

В общем, противоречия на этнической почве — болезнь, конечно, вовсе не петербургская и не российская, а всеобщая, в той или иной степени свойственная всем нациям. Причём поражает она как социально и нравственно отсталые слои социума, не отличающиеся к тому же высоким образованием и духовной культурой, так и высшее общество. В первом случае ксенофобия, как правило, способствует компенсации комплекса неполноценности: в стаде себе подобных ущербный индивидуум ощущает себя во сто крат сильней, а главное, не ведает ни страха, ни вины, ни ответственности. Таков патриотизм толпы, всегда основанный на ненависти. Во втором случае ксенофобия — обычно результат сословной спеси, снобизма и дурного воспитания.

Немцы — в основном балтийские — появились в новой столице при Петре I. После присоединения Прибалтики и до начала ХХ века они неизменно оставались в Петербурге наиболее крупной национальной общиной. Ещё Иоганн Георги в своём «Описании российско-императорского города Санктпетербурга и достопамятностей в окрестностях оного» (1794) отмечал, что в новой русской столице «немцы суть многочисленнейшие» из представителей всех диаспор. В XVIII веке их здесь насчитывалось от 5 до 15 тысяч, к 1840-м годам — до 30–40, а затем, вплоть до Первой мировой войны, — 45–50 тысяч [32. С. 84].

Впрочем, главное было не столько в их количестве, сколько во влиятельности, недаром в народе Петербург называли «немецким городом». Особенно сильно это ощущалось при Анне Иоанновне, когда Эрнст Бирон, при участии Бурхардта Миниха и Генриха Остермана, фактически управлял всей Россией. Кто не знает, какие тогда творились порядки и как страдал от них весь народ! Правда, в большинстве исторических трудов почему-то упускалось из виду, что все трое очутились у кормила власти не сами по себе, а по велению русских царей. Следовательно, дело было не столько в немцах, сколько в политических условиях страны, мучимой чередой сменявших друг друга на троне временщиков.

Те же Миних и Остерман, когда высшая власть направляла их деятельность в нужное русло, превращались в чиновников, усердно трудившихся во благо России. Так, Остерман, прибыв в русскую северную столицу ещё в 1704 году, на протяжении четверти века служил новой родине верой и правдой и никакой спеси по отношению к русским не проявлял. Наоборот, быстро выучил язык, перелицевался в Андрея Ивановича и, начав карьеру обычным толмачом, стал вскоре участвовать в важных государственных делах. Составлял послания иностранным державам, играл важнейшую роль в заключении выгодного для России Ништадтского мира (1721 год), а затем и договора с Персией (1723 год), внёс большой вклад в разработку знаменитой Табели о рангах. В первую очередь именно за эти заслуги энергичному немцу пожаловали титул барона, затем назначили вице-президентом Коллегии иностранных дел, а позже вдобавок вице-канцлером, главным начальником над почтами, президентом Коммерц-коллегии, членом Верховного тайного совета…

Что касается Миниха, то, по некоторым сведениям, именно он уговорил Анну Иоанновну вернуть столицу из Москвы на невские берега, а значит, ему, немцу, обязаны мы, по сути, вторым рождением Петербурга. Это он в кратчайший срок осушил болота между Невским проспектом и той местностью, где впоследствии разбили Таврический сад, основал Кадетский корпус, завёл тяжёлую конницу (кирасир), которой прежде в России не было, и немало способствовал укреплению русской армии. Следует особо отметить ещё одну заслугу фельдмаршала Миниха: «Пётр I при образовании армии учредил три оклада жалованья, — писал в своих «Записках о России» адъютант фельдмаршала Кристоф фон Манштейн, — иностранцы, вновь поступавшие на службу, получали высшее жалованье; те, которые родились в России — так называемые старые иноземцы, — получали меньшее, а природные русские — наименьшее; прапорщик имел не больше восьми немецких гульденов в месяц. Миних представил, что таким жалованьем невозможно содержать себя и что несправедливо было давать иностранцам большее жалованье против своих; и так уравняли всех, и жалованье русских было удвоено» [2. С. 129].

При Анне Иоанновне, а фактически при Бурхардте Минихе, число иностранных офицеров в российской армии сократилось, а русских, наоборот, возросло. Евгений Анисимов на основании ведомостей за 1729 и 1738 годы, сохранившихся в Центральном военно-историческом архиве, приводит следующие данные: «…в 1729 году в полевой армии служил 71 генерал, из них — 41 иностранец, то есть 57,7 %. Но к 1738 году доля иноземцев снизилась, их теперь было столько же, сколько русских: 31 иностранный генерал и 30 русских. Если же считать генералов вместе со штаб-офицерами (включая майоров), то окажется, что в 1729 году в русской армии служило 125 иностранных офицеров из 371 (или 34 %), а в 1738 году — 192 из 515 (или 37,3 %). При этом нужно учитывать, что среди тех, кто числился “иноземцами", было немало немцев из Лифляндии и Эстляндии, которые являлись подданными русской императрицы» [4. С. 516].

Кстати, когда в ночь на 9 ноября 1740 года тот же фельдмаршал Миних (далеко не Иванов!) приказал своему адъютанту Манштейну (тоже вовсе не Петрову!) арестовать герцога Бирона, тот замешкался только потому, что плохо ориентировался в залах и коридорах герцогского дворца. Однако едва Биронова спальня была обнаружена, регент тут же был арестован — без единого выстрела или удара шпаги. Ненавистного всем фаворита ни в столице, ни в стране не защитил никто! Потому что, как справедливо отмечает Яков Гордин, это был человек — даром что немец! — «которого никто всерьёз не поддерживал, который не имел ни корней, ни опоры в почве этой страны» [11. С. 315].

Ещё дореволюционный историк В. Строев в исследовании «Бироновщина и Кабинет министров» (М., 1909) на конкретных фактах доказал, что «борьба русских людей с немецким засильем» при Анне Иоанновне — не более чем миф, сотворённый сермяжными патриотами: «Остерман… был тесно связан с кн. А.Б. Куракиным, гр. Н.Ф. Головкиным и, в особенности, со своим учеником И.И. Неплюевым, — разве они были немцы? Фаворит Левенвольде протежировал Волынскому и смертельно ненавидел Миниха. В свою очередь, “мученик за русское дело" Волынский разрабатывал свои планы сообща с такими русскими людьми, как кабинет-секретарь Эйхлер, президент юстиц-коллегии по Лифляндским и Эстляндским делам барон Менгден и даже считавшийся креатурой Бирона генерал берг-директор Шемберг! Бирон ввёл в Кабинет министров Волынского против Остермана и поддерживал на Украине князя Шаховского против Миниха!.. Всё это была борьба личных честолюбий или каких угодно других интересов, но только не русской партии с немцами» [11. С. 302].